«Пророчества Виткация сбылись»

81.

Я все время рассказываю про три дня в Закопане, а ведь было еще двадцать с лишним дней в Варшаве — в июле и в самом начале августа. В Варшаве лета 1968 года вспоминается уехавший вскоре после этого из Польши Михаил Геллер. Убей Бог, не помню, где и как мы познакомились. Помню только, что сразу же разговорились и так, беседуя, пошли. Увлеченный разговором, я не заметил, что идем-то мы по мосту через Вислу и дошли до середины моста. А у меня тогда уже были проблемы с головокружениями на больших мостах (позже — и на глубоких эскалаторах, и на высоких открытых лестницах, но тогда еще только на больших мостах). Я обнаружил себя как раз на середине моста, что вперед, что назад — одинаково. Маленький Михаил — а он поменьше меня ростом, хотя и я не великан — взял меня покрепче под руку и буквально волоком дотащил до противоположного берега. Жил он на том берегу, совсем недалеко от моста, сразу же с моста свернуть вправо, маленький дом в маленькой улочке. Мы дошли до его дома, я посидел у него чуть-чуть, пришел в себя, а потом он проводил меня до трамвая, и уже трамвай перевез меня обратно через мост на левый берег, в «главную» часть Варшавы. Не помню, почему я оказался в городе в тот раз один, без Наташи, чаще мы ходили вместе.

Больше я его не видел, о его отъезде в Париж узнал не сразу. И только много-много лет спустя, в последние годы столетия, увидел и прочел в Москве его трехтомную «Историю Российской империи». Русской историей я всегда интересовался. Наверно, о русской истории мы тоже тогда, в 1968-м, говорили с ним. Но и о современности не могли, конечно, не говорить, слишком уж она допекала.

82.

Среди новооткрытых нами в 1968 году книг — купленная в тот приезд в Варшаве, а незадолго перед тем впервые изданная по сохранившейся рукописи книга Станислава Игнация Виткевича, Виткация, «Единственный выход». Это последняя из его повестей, он писал ее в 1931—33 годах. С нее и началось наше знакомство с Виткацием-прозаиком и Виткацием-философом, поскольку в этой книге то и другое тесно переплетается. Книга — отчасти повесть, а отчасти — философский трактат, хотя Виткаций, иронизируя над всем и вся, в этой, последней повести иронизирует и над своей философией.

В те дни, когда я был еще в Польше, в самом начале августа, появилась огромная рецензия в краковской газете «Жиче литерацке». Мы выписывали эту газету, но прочли этот номер уже осенью в Москве. Рецензия называлась — «Umysł drapieżny» («Хищный ум»). Занимала она почти целую страницу, а заголовок — один из самых крупных в номере — был к тому же написан красными буквами. Лишь гораздо позже, прочтя, наконец, поэму Милоша «Нравственный трактат», я узнал, что это словосочетание — полустрочие из поэмы Милоша. Милоша, который в 1968 году продолжал оставаться в Польше автором запрещенным. Выше, в главке о пани Ядвиге Скибинской и о портретах работы Виткация в ее доме я цитировал как раз этот фргамент поэмы: «...Umysł drapieżny / Jego książek/ Nie czytać — prawie оbowiązek. / W ciągu  najbliższych  stu  lat  chyba / Nikt  w Polsce  jego  dzieł  nie wyda…» («...Ум хищный. Ни его, ни-ни, / И знать не знают в наши дни. / Лет сто еще, наверно, тут / Книги его не издадут...»). Издали-таки раньше. Автор рецензии в первой же фразе — как бы соотнося свой текст с Милошем — пишет, что книгу Виткевича издали тридцать семь лет по написании. Рецензент перемигивается с «посвященными», а «посвященных», прочитавших поэму Милоша в «Твурчости» 1948 года, знавших ее большими кусками наизусть и пользовавшихся фразами из нее как «паролями», было довольно много в Польше. Я к этим «посвященным» тогда еще, увы, не принадлежал, но и мне, и любому читателю рецензент тоже имел что предложить. Даже не «фигу в кармане», а фигу, нахально торчащую. Впрочем, эта фига торчала из самой повести Виткация. Виткаций все свои повести посвятил будущему. Это были антиутопии. В повести «Единственный выход» на первой же странице мы узнаем, что ее герой, Изидор, «известный в широких кругах интеллигенции и псевдоинтеллигенции философ-дилетант» (почти альтер эго Виткация), который для души трудится над созданием системы «общей онтологии», в то же время «для так называемого „хлеба”» работает в PZP., некоей всевластной и вездесущей политической или государственной организации будущего. Аббревиатура — почти совпадающая с PZPR (Польская Объединенная Рабочая Партия — ПОРП). И рецензент, смакуя такое совпадение, раз пять повторяет это PZP. Будущее уже наступило. Пророчества Виткация сбылись.

Книгу Виткация — почему-то очень четко помню этот момент — мы купили на книжном прилавке в фойе театра. В фойе Драматического театра города Варшавы, который помещался в гигантском здании Дворца культуры и науки. Мы смотрели у них в тот вечер спектакль «Ночь чудес» Галчинского (премьера была незадолго перед тем, в июне). Вещь Галчинского называлась «Бабушка и внучек, или Ночь чудес. Фарс в двух актах с прологом и интермедией». В программе же спектакля инсценизатор и режиссер дал вещи подзаголовок «Формистское кабаре». В текст фарса вставлены были фргаменты из других вещей Галчинского, составляющих его театрик «Зеленый гусь». В данной постановке, как писала польская критика, учтен был «опыт театра абсурда Виткация, Ионеско и Мрожека». Что касается Виткация, то обломки реплик из его пьес (в частности, из «Гюибала Вахазара», из «Сапожников») напечатаны были прямо в программе спектакля, чтобы подсказать зрителю, как надо смотреть спектакль. Были в программе также большие фрагменты из статьи Леона Хвистека 1922 года «Театр будущего»; с именем Хвистека, философа, математика, писателя, художника, теоретика польского авангарда (действительно, формиста), вечного антагониста Виткация в их вечных спорах 1920-х годов, мы столкнулись в этой программе, скорее всего, впервые.

Театральные программы в польских театрах тех лет заслуживают особого разговора. Ими всерьез занимались серьезные люди. Литературными руководителями театров бывали талантливые литературные критики, а то и поэты (как Анна Свирщинская). Иногда в программе можно было прочесть короткое, но содержательное эссе. Иногда — как здесь — монтаж малоизвестных или забытых давних текстов, например, Хвистека.

Русскому читателю имя этого необыкновенного человека, увы, остается по-прежнему почти незнакомо. Хотя Хвистек, проработавший много лет с 1931 года профессором математической логики во Львовском университете, оказался потом в Советском Союзе, в 1941—43 годах преподавал в Институте математики в Тбилиси, а умер в августе 1944 года под Москвой.