Рассказы Александра Солженицына по-польски

Книга «На изломах» — это более пятисот страниц давних и новых рассказов Александра СолженицынаSołżenicyn A. Przełomy. Opowiadania zebrane 1959–1998. Warszawa: Czytelnik, 2001. Переводы Юлиуша Бачинского, Генрики Бронятовской, Тадеуша Буткевича, Юзефа Вачкова, Алиции Володзько, Виктора Ворошильского, Витольда Домбровского, Веславы Карачевской, Ирены Левандовской, Эвы Роевской-Олеярчук и Ежи Чеха.[1] в польском переводе. Здесь собрано все лучшее, что нобелевский лауреат создал в области малой формы: от эпохального «Одного дня Ивана Денисовича» (1959) до последних поэтических «крохоток» (1996–1997). Между ними — ностальгический «Матренин двор», напоминающая о расплате «Правая кисть» (о старом большевике-инвалиде, когда-то рубившем наотмашь врагов революции, — а после рубившая кисть у него высохла, и во времена Хрущева старик тщетно ищет помощи в ташкентской больнице), жестокий, проникающий в самую суть вещей «Случай на станции Кочетовка» (станция, ранее известная читателям — по велению бдительной цензуры — как Кречетовка, дабы избежать ненужных ассоциаций с фамилией видного советского литературного деятеля Кочетова)… Кроме того, в книгу вошли многочисленные новые рассказы, о которых я скажу несколько слов в конце.

О, русская земля…

Что же объединяет сорок три рассказа Солженицына, чрезвычайно разнообразных по содержанию и форме: новеллы о деревенской жизни, о войне, поэтическо-лирические фрагменты, написанные на протяжении почти полувека, а теперь по воле писателя собранные под одной обложкой? Мощным связующим звеном оказываются как любимые писателем среднерусские просторы «с лиственным рокотом леса»«Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался наугад — просто в Россию. Ни в одной точке ее никто меня не ждал и не звал, потому что я задержался с возвратом годиков на десять. Мне просто хотелось в среднюю полосу — без жары, с лиственным рокотом леса. Мне хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России — если такая где-то была, жила» (Солженицын А. Матренин двор // Солженицын А. Рассказы и крохотки. СПб.: Азбука-классика, 2009. С. 111).[2], так и фигура всеведущего повествователя, в котором для каждого, кто хоть немного знаком с биографией Солженицына, отчетливо проступают его черты. Повествователь этот — особенно в рассказах 60-х гг. (за исключением «Одного дня Ивана Денисовича», безусловно лучшего произведения Солженицына) — нечасто дает событиям говорить самим за себя. Он склонен к прямым оценкам, не избегает и мировоззренческих тирад… Это несколько портит поразительный «Матренин двор», где рассказчик, недавний зек, а затем ссыльный, выступает в роли защитника утраченной «кондовой России» и противника гнилой цивилизации («культурности»). Все зло на Руси (в том числе и современной) он по-славянофильски связывает с частной собственностью, источником всяческой «ненасытности».

Анджей Дравич, покойный «магистр ложи польских русистов», в свое время убеждал своих краковских студентов, что лучшее произведение Солженицына — это «Матренин двор». Но сегодня уже заметно, что время не пощадило «Матрену». Неужели, желая быть в России «праведником», нужно непременно презреть все земные блага? Рассказ кончается так:

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

 

     Ни город.

 

     Ни вся земля наша.

А может, добрая Матрена вполне могла бы и не носить рубище?

Не гналась за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни.

 

     Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев.Там же. С. 143.[3]

Быть может, она все равно осталась бы «праведником», даже научившись, к примеру, готовить без лишних «приправ»:

Не умемши, не варёмши — как утрафишь? <…> Я покорно съедал все наваренное мне, терпеливо откладывал в сторону, если попадалось что неурядное: волос ли, торфа кусочек, тараканья ножка.Там же. С. 115, 117–118.[4]

Зотов или Павлик Морозов?

Из ранних произведений Солженицына лучше всего сегодня читается — опять же, кроме «Одного дня Ивана Денисовича», который напечатан по-польски в превосходном переводе Витольда Домбровского и Ирены Левандовской, — «Случай на станции Кочетовка». В рассказе тонко переданы психологические механизмы души «советского человека». Его главный герой — молодой лейтенант Зотов, человек с высшим образованием, родом из Белоруссии, а теперь, осенью военного 1941-го, дежурный помощник военного коменданта на заштатной железнодорожной станции Кочетовка (линия Рязань — Воронеж). Мы видим, как он доброжелательно разговаривает с московским актером, попавшим в эту дыру после выхода из немецкого окружения.

У артиста, «у этого небритого чужака», как замечает Зотов, была «очень симпатичная, душу растворяющая улыбка»Он же. Случай на станции Кочетовка // Там же. С. 185.[5]. Он великолепно рассказывал о своих ролях на столичной сцене: играл, например, Вершинина, о котором лейтенант, правда, никогда не слышал (декадента Чехова тогда мало ставили), но доводилось — и героев пьес Максима Горького, «самого нашего умного, самого гуманного, самого большого писателя»Там же. С. 193.[6]. Однако «инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более — одиночкам». И вот, оказывается, этому милому актеру ничего не говорит название «Сталинград», он не знает, как раньше назывался этот город. У Зотова в голове не укладывается, как советский человек может не знать, что Сталинград — это бывший Царицын! Поэтому лейтенанту сразу приходит в голову мысль, что московский актер — это, без сомнения, агент, подосланный белоэмигрант или какой-нибудь переодетый офицер. И Зотов снимает телефонную трубку, после чего соответствующие органы препровождают актера к «вратам вечности»Там же. С. 198.[7].

Так что же, лейтенант Зотов — это особый случай? Увы, нет. Умная и язвительная Надежда Мандельштам в свое время написала, что таких «добродетельных Зотовых», «сталинских соколов, которых так точно описал Солженицын», было очень много, «в них изживались идеи, которые правят миром». И они дожили себе спокойно в СССР вплоть до 60-х годов, все время упорно защищая Сталина от своих отцов и детейМандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1970. С. 359.[8].

Во времена хрущевской оттепели, прежде чем в 1974 году писатель был выдворен из страны, несколько рассказов Солженицына нашли себе пристанище на страницах журнала «Новый мир»: «Один день Ивана Денисовича»Он же. Один день Ивана Денисовича. Повесть // Новый мир. 1962. №11. С. 8–74.[9], «Случай на станции Кречетовка» и «Матренин двор»Он же. Два рассказа: Случай на станции Кречетовка, Матренин двор // Новый мир. 1963. №1. С. 9–63.[10], «Для пользы дела»Он же. Для пользы дела. Рассказ // Новый мир. 1963. № 7. С. 58–90.[11], «Захар-Калита»Он же. Захар-Калита. Рассказ // Новый мир. 1966. № 1. С. 69–76.[12]. В Польше «Один день Ивана Денисовича» появился тогда (1962–1963) в десяти очередных номерах варшавского еженедельника «Политика»Sołżenicyn A. Jeden dzień Iwana Denisowicza. Tłum. Irena Lewandowska i Witold Dąbrowski // Polityka. Rok VI. №48 (300). Warszawa, 01.12.1962. S. 12; Rok VI. №49 (301). 08.12.1962. S. 12; Rok VI. №50 (302). 15.12.1962. S. 12; Rok VI. №51 (303). 22.12.1962. S. 12; Rok VI. №52 (304). 29.12.1962. S. 12; Rok VII. №1 (305). 05.01.1963. S. 12; Rok VII. №2 (306). 12.01.1963. S. 12–11; Rok VII. №3 (307). 19.01.1963. S. 12–11; Rok VII. №4 (308). 26.01.1963. S. 12–11; Rok VII. №5 (309). 02.02.1963. S. 10–9.[13], а «Случай на станции Кречетовка» — в журнале «Литература радзецка» («Советская литература»)Idem. Zdarzenie na stacji Kreczetowka. Przełożyła Henryka Broniatowska // Literatura radziecka. Miesięcznik Związku Pisarzy ZSRR. Czerwiec 1963. №6. S. 52–93. «Кречетовка» была еще раз опубликована в Польше в 1964 году, в пятом томе рассказов советских писателей: Słoneczna dolina. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1964. S. 229–290.[14]. Краковский еженедельник «Жиче литерацке» («Литературная жизнь») опубликовал «Захара-Калиту»Idem. Zachar Kalita / Przełożył Ryszard Kotowski // Życie Literackie. Tygodnik. Rok XVI. №13 (799). Kraków, 27 marca 1966. S. 1.[15], а варшавская «Культура», тоже еженедельник (не путать с ежемесячным парижским журналом «Культура», который позже также печатал тексты Солженицына) — рассказ «Для пользы дела»Idem. Dla dobra sprawy. Przełożył Ignacy Szenfeld // Kultura. Tygodnik społeczno-kulturalny. Rok I. №16. Warszawa, 29 września 1963. S. 7–11.[16]. В 1963–1964 гг. польский писатель Адольф Рудницкий, как явствует из написанного им в те годы эссе «Две-три фразы», вошедшего в книгу «Любовная пыль. Голубые странички», был очарован именно «Кречетовкой». Сам хорошо помнивший первые дни войны на территории СССР, он писал:

Действие [рассказа] разворачивается в первые месяцы войны, о которых Черчилль позже заметил: «Ни одна страна на свете уже не поднялась бы после такого поражения». В триумфе Гитлера было тогда что-то почти мистическое. Казалось, никто и ничто его не остановит. Каждая неделя приносила <…> новое окружение и новые миллионы военнопленных. Расползались немецкие границы. Я был тогда во Львове и наблюдал это вблизи. Почти не конвоируемые немногочисленными, самоуверенными, улыбающимися немецкими солдатами, проходили по улицам Львова советские военнопленные. Среди них были и наши знакомые, с которыми мы недавно сидели в кафе. Мы ничего не знали о приближавшемся ударе, об опасности которого предостерегали нас письма из ГГГенерал-губернаторство — часть довоенной Польши, оккупированная после 1 сентября 1939 года немецкими войсками, но не включенная формально в Третий Рейх, с такими городами, как Краков (столица ГГ), Варшава, Люблин, Радом. Львов же (до 1772 входивший в состав ягеллонской Речи Посполитой Обоих Народов, в 1772–1918 гг. — в Австрийской, а потом в Австро-Венгерской империи, а в 1918–1939 гг. — снова в состав Второй Речи Посполитой) после 17 сентября 1939 года был оккупирован советскими войсками. В связи с положением на фронте многие польские писатели были вынуждены остаться во Львове. Некоторые из них были затем отправлены в советские лагеря.[17]: мы были как в коробке, выложенной ватой… За Днепром царил неописуемый хаос. Только вдали от него, на большом расстоянии можно было попытаться собрать какие-то силы, способные оказать сопротивление, не охваченные паникой разгрома. Первый, поначалу неощутимый удар нанесли Гитлеру именно эти расстояния.Rudnicki A. Dwa-trzy zdania // Rudnicki A. Pył miłosny. Niebieskie kartki. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1964. S. 104–105. Русский перевод текста: Рудницкий А. Две-три фразы // Новая Польша. 2001. №7–8 (22). С. 38–40.[18]

Затем Рудницкий с незаурядным эстетическим чутьем реконструирует содержание, фабулу рассказа, обращая при этом внимание на каждую его деталь. Очевидно, что Рудницкий, старый польский интеллигент, на стороне актера Тверитинова, не любящего Горького, но любящего Чехова… Тверитинов не знает — и это тоже внушает симпатию польскому писателю, — что бывший Царицын называется теперь (в 1941 году) Сталинградом. Но именно этим он и подписывает себе приговор… Нельзя не признать, что строки Рудницкого, приведенные ниже, — одно из самых проникновенных исследований «Кречетовки», какие только существуют в мировой литературе о Солженицыне:

На войне погибают миллионы. Погибают безвинно. Поэтому какой-то процент должен погибнуть, так сказать, еще более безвинно, еще более абсурдно, несправедливо. Нравственно нечистоплотный человек, возможно, не сделал бы того, что Вася Зотов, но люди чистые и наивные бывают особенно опасны. Впрочем, дело даже не в Васе Зотове, а в ситуации: на каждом шагу плакаты, предостерегающие перед шпионами. К тому же у самого Зотова никогда не было уверенности, не совершил ли он ошибки. Той уверенности, которой проникаемся мы, услышав крик Тверитинова. Мне кажется, что своим огромным резонансом рассказ обязан двум фразам, выделенным самим автором: циничной «Надо будет только выяснить один вопросик»… и душераздирающей «Ведь этого не исправишь!» Велика сила подобных фраз, человечество порой ждет их десятилетиями. И лишь будучи написанными, произнесенными вслух, они позволяют людям передохнуть. Они отделяют правду от лжи, свет от тени, подлость от благородства. Они отдают последнюю справедливость безвинно погибшим. Благодаря подобным фразам человечество очищается. И они служат доказательством, что без очищения человечество жить не может.Rudnicki A. Op. cit. S. 109–110.[19]

Русский человек и история

В течение почти двадцати лет эмиграции, до 1993 года, Солженицын не писал рассказов. Вместе с женой и детьми он погрузился в работу над обличающей революцию эпопеей «Красное колесо». После «репатриации» в 1994 году писатель успешно вернулся к новеллистике. Благодаря этому в сборник «На изломах» вошли и последние его замечательные рассказы, в том числе «Эго» (1994), повествующий о судьбе Павла Эктова, бывшего сельского кооператора, а затем участника антибольшевистского восстания крестьян в Тамбовской губернии в 1920–1922 гг., которого ЧК в конце концов вынудила предать своих товарищей. На подавление восстания, которое возглавлял «отчаянный и решительный» Александр Антонов, были брошены огромные силы под командованием Михаила Тухачевского, планомерно уничтожавшего крестьян отравляющими газами. Памятливый Солженицын напоминает об этом факте в рассказе «На краях» (1994–1995). Здесь в центре повествования — Георгий Жуков, впоследствии полководец Великой Отечественной войны и маршал СССР, скромно начинавший как каратель в подавлении «антоновщины», этой российской Вандеи XX века. Весьма интересно «Абрикосовое варенье» (1994) — небольшой рассказ об Алексее Толстом, не названном, впрочем, по имени, — писателе значительном, но продавшемся «за чечевичную похлебку»… С интересом читаются рассказы о войне — в конце концов автор сам был на фронте.

В некоторых новых рассказах Солженицын использует прием, который сам называет «двучастной техникой». В центре его «двучастных рассказов» 1993–1998 гг.Всего их восемь: «Эго» (1994), «На краях» (1994–1995), «Молодняк» (1993), «Настенька», (1993; 1995) «Абрикосовое варенье» (1994), «Все равно» (1993; 1995), «На изломах» (1996), «Желябугские выселки» (1998).[20] — одни и те же люди, показанные либо с точки зрения двух различных уровней сознания повествователя, либо временны́х уровней, позволяющих дать оценочную характеристику героям. В начале рассказа «Все равно» (1993; 1995) мы видим лейтенанта, вознамерившегося отдать под трибунал солдат, укравших несколько картофелин из общего котла. Голодные воришки, которые должны заплатить жизнью за то, что им захотелось картошки в мундире. Во второй части речь идет уже о безнаказанном разворовывании России во времена перестройки, а точнее — об уничтожении природы и подавлении человеческой инициативы на берегах сибирской реки Ангары. В новых рассказах повествователь Солженицына уже «реабилитировал» частную собственность — в сознании самого писателя подобная эволюция произошла еще в 70-е годы. Поэтому он лишь сокрушается, что последняя российская приватизация вновь стала воровской привилегией немногих («прихватизацией»). И в этом, увы, он недалек от истины.

Чтение этого сборника в целом — от корки до корки и обязательно по порядку! —дает представление о Солженицыне как о выдающемся мастере формы. Это мастерство тем более заметно, что все его польские переводчики проявили себя наилучшим образом.

Но «польский Солженицын» — если добавить сюда его крупные произведения, прежде всего переведенный Ежи Помяновским в 70-х гг. XX века «Архипелаг ГУЛаг»Sołżenicyn A. Archipelag GUŁag 1918–1956. Próba analizy literackiej. T. 1–3. Paryż: Instytut Literacki, 1974–1978. Biblioteka Kultury. S. 247, 258, 288. Przełożył z rosyjskiego Michał Kaniowski (псевдоним Ежи Помяновского).[21], — это тема для отдельной монографии.