«Рубеж столетий и первые годы нового столетия станут для Адама Поморского временем торжества».

205.

В 1987—1990 гг. Адам Поморский на какое-то время увлечется текущим моментом России. В это время он переводит много прозы по горячим следам тогдашних московских, каждый раз сенсационных публикаций. Потом он отключится от злобы дня — издаст полного двуязычного Рильке и новый польский перевод «Фауста» (из большого послесловия к которому видно, что и европейскую культуру, и европейскую мысль XVIII и XIX веков он знает и осмыслил основательно). Переведет «Братьев Карамазовых».

Он напишет книгу об Андрее Платонове — книгу «Duchowy proletariusz». Нам он ее надпишет — по-русски:

«К истории пролетариев духа

душевным пролетариям —

душевный пролетарий».

По-польски и слову «душевный», и слову «духовный» отвечает одно и то же польское слово «duchowy». В русской надписи Адама объясняется, что к Платонову относятся оба смысла польского слова. Название книги восходит к платоновскому словосочетанию «душевный бедняк»: «душевный бедняк, измученный заботой за всеобщую действительность» — это из повести Платонова «Впрок». Мыслящий Платонов дан в книге Адама в широчайшем контексте русской и европейской мысли второй половины XIX и первой половины ХХ века. Приятно, что хотя бы наш польский друг написал большую книгу о Платонове, которого у нас в Москве к 1999 году, к столетию со дня рождения, опять почти забыли. Книга Адама о Платонове будет дорогим подарком именно для нас, открывших для себя Платонова на рубеже 1950-х и 1960-х и оставшихся ему верными.

В 2004-м Адам Поморский издает книгу «Скептик в аду. Из истории идей в русской литературе». Это ретроспектива почти двух столетий: от Пушкина и Достоевского до Ахматовой и Иосифа Бродского. Эта книга, наконец, в полной мере дает представление о диапазоне творческих возможностей автора. Это история русской литературы, но в то же время и историческая проза Поморского. Однако это «не биографические vie romancée русских писателей», как предупреждает автор в первой же фразе предисловия. Это история мысли: своей задачей автор видит «воссоздание стиля мышления, а не только лейтмотивов мышления многих поколений». В подзаголовках всех разделов книги стоят имена писателей — героев этой книги. Но автор пишет также об умонастроениях общества, о русской жизни в целом. Иначе нельзя понять и мысль героев книги — писателей. «Речь идет о понимании контекста их мысли, их творчества, не только контекста личных обстоятельств и взаимных творческих и идейных связей, но также того контекста, который создают действия политиков, чиновников, интриганов, заговорщиков, полицейских и доносчиков». Упоминает Поморский — скажем, в первой главе, главе о Пушкине — не только полицейских и доносчиков, но также и Карамзина, протекция которого спасла Пушкина в 1820 году от репрессий гораздо более жестоких, чем ссылка на юг. Спустя много страниц, в главе о Максимилиане Волошине, Поморский вспомнит и письмо Жуковского к Бенкендорфу в защиту Пушкина. Рассказывается это в контексте письма Волошина в защиту Мандельштама: Волошин объясняет есаулу, который в этот момент решает вопрос о жизни и смерти любого жителя Восточного Крыма, что Мандельштам — выдающийся русский поэт. Волошин хочет спасти Мандельштама; вот так же и Жуковский, желая спасти Пушкина, объяснял когда-то Бенкендорфу значение Пушкина как поэта. Подобные переклички ХХ и XIX веков встречаются в книге Поморского то и дело, организуют ее контрапункт. Глава о Достоевском заканчивается большой цитатой из Ахматовой: концовкой ее стихотворения «Предыстория», которое она поначалу назвала «Россия Достоевского». Эта цитата перебрасывает мост от главы о Достоевском к главе об Ахматовой (которая от Достоевского отделена в книге главами о Бунине, Волошине, Ремизове, Замятине, Гумилеве). Временные границы книги — XIX и ХХ века, но возвращается Поморский — и не раз — также к XVIII веку, начиная с Петра. Пространство книги не ограничивается Россией. В главе о Пушкине Поморский говорит об особенной «интеллектуальной формации» в Европе периода романтизма, к которой он относит Стендаля, Алексиса де Токвиля, Кьеркегора, Леопарди, а в России — именно Пушкина и «превосходного философского поэта того же круга» — Евгения Боратынского (Стендаль же в этой главе помянут не единожды). Одна из двух глав книги, посвященных Ахматовой, описывает двух героев — Ахматову и Исайю Берлина, о котором Поморский пишет не только в этой главе, но и в первых абзацах предисловия: как о своем предшественнике и образце в том жанре, в котором сам он пишет свою книгу. Польские имена и эпизоды в этой книге Поморского о России немногочисленны. Но один такой фрагмент бросается в глаза. В главе о Достоевском. Поморский рискует сопоставить «несопоставимое» — сугубо русского Достоевского и его ровесника, сугубо польского Норвида. Среди стихотворений Норвида 1850-х годов Поморский указывает на стихотворение об адских видениях большого европейского города (Норвид писал о Лондоне), совершенно «достоевское» по ощущению, как пишет Поморский. И он прав.

Недавно культуролог Поморский выступил также историком искусства. Весной 2005 года в Москве открылась выставка «Москва — Варшава. Варшава — Москва. 1900—2000». Мы с Наташей были на открытии. Но открытие выставки, как это часто бывает, превратилось в нечто самодовлеющее, затянулось на несколько часов. После всей этой ритуальной части сил оставалось уже мало, и мы прошлись, да и то бегло, только через первые залы, где смотрели друг на друга с противоположных стен произведения поляков и русских первых четырнадцати-восемнадцати лет двадцатого века. Нас утешил Адам Поморский, приезжавший в Москву вместе с устроителями выставки. Он заглянул к нам в те дни на Малую Грузинскую и подарил нам экземпляр тяжеленного русского каталога выставки — огромного фолианта с множеством цветных репродукций. И с множеством статей искусствоведов, а среди них и с его статьей об «оси Варшава — Москва», о непростых взаимоотношениях польской и русской культур. Его статья подробно вспоминала и анализировала, почему эти отношения были и остаются непростыми. Парадоксально, но более непростыми, чем отношения Москвы и Парижа, материализованные четверть века назад на знаменитой выставке «Москва — Париж. 1900—1930». Как пишет Адам Поморский, представленные на той выставке «шедевры европейского Востока и Запада» были «взаимопереводимы». Адам пишет далее о трудностях «взаимного перевода» польской и русской культур ХХ века. Статья Адама была помещена в этой огромной книге между статьями Михаила Германа и Андрея Сарабьянова.

2000—2005 годы — рубеж столетий и первые годы нового столетия — станут для Адама Поморского временем торжества. В год знакомства с ним, осенью 1986-го, мы не думали, что доживем до этих дат, но были уверены, что видим Адама в начале его взлета.