Русская тема в «Бенёвском» Юлиуша Словацкого

По сравнению с творчеством Мицкевича или Красинского «русская» тема в поэзии Словацкого, уже привлекавшая внимание исследователейСм., например: Lednicki W. Tematy rosyjskie w twórczości Słowackiego // Juliusz Słowacki 1809–1849. Księga zbiorowa w stulecie zgonu. London, 1951. S. 286–318; Fiszman S. Rosja w twórczości Juliusza Słowackiego // Materiały Sesji Naukowej 25–28.XI.1959. Warszawa, 1959; Kiślak E. Car-trup i Król Duch: Rosja w twórczości Słowackiego. Warszawa, 1991. S. 102–362; Mucha B. Reminiscencje rosyjskie w poemacie Juliusza Słowackiego Beniowski // Acta Polono-Ruthenica. IV. Olsztyn, 1999. S. 81–92.[1], может представляться не столь значительнойПредставляется, что она также уступает «украинской» теме у Словацкого, занимающей, по понятным причинам, видное место и в поэме «Бенёвский». По оценке Ч. Милоша (Miłosz Cz. Historia literatury polskiej do roku 1939. Kraków, 1995. S. 279), хотя Словацкий испытывал влечение к Украине, использовал украинский «фон» для многих своих произведений, нигде она не предстает у него столь преисполненной жизни, как в этой поэме. Об украинской теме у Словацкого см., в частности: Nachlik E. Słowacki ukraiński // Słowacki współczesny / Pod. red. M. Troszyńskiego. Warszawa, 1999. S. 94–107.[2], хотя она так или иначе присутствует в целом ряде его произведений — в романтической драме «Кордиан» (1833), в «сибирской» поэме «Ангелли» (1838), в поэме «Рассказ Пяста Дантышека герба Леливы о путешествии в ад» (1838), в историософской трагедии «Лилла Венеда» (1839), в стихотворной драме «Фантазий» (1841–1842?) и драматическом фрагменте «Князь Михаил Тверской» (1845), в поэмах «Бенёвский» (1841–1842) и «Король-Дух» (1845–1849).

По мнению В. Ледницкого, в случае обращения к русской теме у Словацкого имеет место менее выразительно очерченное направление мысли и менее сформированная политическая концепция, а импульсом для этого обращения к теме всякий раз служил Мицкевич, избежать влияния которого и в этой сфере Словацкий не смог. «Тем не менее, даже и в случае Словацкого динамичная продуктивность проблемы Россия — Польша обнаруживается достаточно явно, чтобы пусть даже и спорадические отклики поэта на эту трагическую проблему были удостоены внимания»Lednicki W. Tematy rosyjskie w twórczości Słowackiego. S. 286–287.[3].

Однако не все исследователи согласны с этой трактовкой русской проблематики в творчестве Словацкого как вторичной, несамостоятельной, инспирированной высказываниями и текстами Мицкевича. Так, согласно С. Фишману, тщательный анализ произведений Словацкого не дает оснований для подобной трактовки, и у него обнаруживаются суждения о России, независимые от Мицкевича. Сходства же в оценках и подходах обоих поэтов могут объясняться не непосредственным влиянием, но наличием общего источника, переживанием общей национальной трагедии, совместным пребыванием в специфической атмосфере польской эмиграции после 1831 года. Впрочем, сам по себе интерес Словацкого к России, знание им русского языка связывают с более ранним периодом, с пребыванием поэта в ВильноFiszman S. Rosja w twórczości Juliusza Słowackiego. S. 1.[4].

Доминирующим тоном при обращении Словацкого к «русской» теме оказывается неприязнь к современной ему царской России. В мрачнейших макабрических тонах она представлена в «дантовской» поэме о путешествии Пяста Дантышека в адRymkiewicz J.M. Słowacki. Encyklopedia. S. 385–388; Jochemczyk M. Rzeczy piekielne. Wokół «Poematu Piasta Dantyszka» Juliusza Słowackiego. Prace Naukowe Uniwersytetu Śl. Katowice, 2006. S. 177–184 (см. рец.: Kowalczykowa A. // Pamiętnik Literacki. 3/2009. S. 211–215).[5], которой в момент издания, по мнению Я.М. Рымкевича, имело бы все основания заинтересоваться российское посольство в ПарижеПоэма имела явные черты политического памфлета и была преисполнена ненависти к царской России, поэтому Словацкий, испуганный арестом матери и дяди и опасаясь, что русские власти будут мстить им за эту публикацию, просил ее приостановить. См: Hertz P. Portret Słowackiego. Warszawa, 1955. S. 119.[6]. В поэме в гротескно-ужасающем виде выведены основные русские виновники падения и разделов Польши, уже пребывающие в аду. Среди них — лишенный век, т.е. возможности прикрыть глаза Суворов, обреченный на постоянное созерцание своих преступлений; порочная Екатерина, окруженная горящими змеями, а также князь Паскевич и император Николай I.

Личность (а точнее — дух) уже покойного императора Александра I оказалась объектом показательного для атмосферы мистического кружка А. Товянского столкновения между Словацким и Мицкевичем в 1843 году. Рассчитывая на мистическое содействие этого духа польской борьбе, Товянский предложил членам кружка организовать молебен за душу царя. Мицкевич выступил перед членами кружка, рассказав о своем сне, в котором ему явился покойный император и просил помолиться за его душу. Этому горячо воспротивился Словацкий, заявив: «А мне, братья, явился дух Стефана Батория и наказал, чтобы вы не молились ни за одного москаля». Мицкевич схватил его за руку и вытолкнул за дверь со словами (по-русски) «пошел вон, дурак!»См.: Rymkiewicz J.M. Słowacki. Encyklopedia. S. 354–357; Hertz P. Portret Słowackiego. S. 188–189.[7].

Есть основания говорить о негативном освещении русской темы — как в «Пясте Дантышеке», так и в более ранних «Кордиане» и «Ангелли», и в более позднем «Бенёвском». Однако в драме или антикомедии «Фантазий»См.: Łubieniewska E. «Fantazy» Juliusza Słowackiego czyli komedia na opak wywrócona. Wrocław, 1985.[8] гипертрофия романтической иронии побуждает исследователей сопоставлять ее с «Бенёвским»Kowalczykowa A. Widmo bankructwa i harda hrabianka // Trzynaście arcydzieł romantycznych / Pod red. E. Kiślak i M. Gumkowskiego. Warszawa, 1996. S. 132–133.[9], русский персонаж — декабрист, и для Словацкого это становится достаточным основанием для создания позитивного образа, даже превосходящего по своим моральным качествам остальных героев. Этот русский персонаж «Фантазия» — некий аналог, отголосок «друзей-москалей» Мицкевича — у Словацкого обретает черты и мученичества, и героизма. Вместе с тем, в культурном отношении он стоит ниже остальных персонажей, в нем есть нечто варварское, первобытное. Такой персонаж призван задать действию ход — забавно-романтический и одновременно гротескно-трагический — к катастрофеKleiner J. Słowacki. S. 189–190.[10].

Тема России занимала поэта не только в его художественных текстах. В записях Словацкого сохранились связанные с российской историей материалы и планы, «важные как в аспекте историософских и исторических поисков, интересов поэта, так и его творчества»Floryan W., Kleiner J. Wstęp // Słowacki J. Dzieła wszystkie. Wyd. 1. Wrocław, 1955. T. XV. S. 343.[11].

Русской теме у Словацкого уделяет значительное место и Г. Бигеляйзен в своем издании «Дневника» поэта, подробно останавливаясь на его работе над драмой «Из истории Новгорода» (1843–1844), в процессе которой поэт внимательно читал «Историю государства российского» Карамзина (в переводе Г. Бучинского, 1825) и делал из нее выпискиBiegeleisen H. Pamiętnik Juliusza Słowackiego. Warszawa, 1901. S. 66–95. Ср.: Troszyński M. Austeria «Pod Królem-Duchem». Raptularz lat ostatnich Juliusza Słowackiego. Warszawa, 2001. S. 47, 49–50, 116–117.[12]. Хотя известно, что правда художественного образа, правда искусства неизменно превалировала у Словацкого над правдой исторического документа, однако в этом произведении Бигеляйзен находит редкую у мистиков трезвость и реализм в изображении, объясняя это тем, что Словацкий строго придерживался Карамзина и других исторических источников.

В дневниковых записях Словацкого (от 17.10.1848) отразились как его представления мистического характера, позволяющие в этом ключе сопоставить судьбы России и Польши, так и историософские построения («Латинская стихия погубила нас, обязательно нужно иметь как основу греческий мир»), сопровождаемые схематичным рисунком Европы, на котором изображена «Великая троица Европы — Троица латинско-римская, Троица северная (Англия, Германия, Скандинавия, Троица славян[ская восточная] — Польша, Россия, Греко-славяне»Słowacki J. Dzieła wszystkie. Wrocław, 1955. T. XV. S. 486–487.[13].

Поэма «Бенёвский»Słowacki J. Beniowski. Wydanie calkowite w nowym ukladzie / Opr. J. Kleiner. Biblioteka Narodowa. Seria I. № 13/14. Kraków, 1920, 1923, 1949; Słowacki J. Dzieła / Pod red. J. Krzyżanowskiego, opr. J. Pelc. T. III. Wrocław, 1949; Słowacki J. Beniowski / Opr. E. Sawrymowicz. Wrocław. 1954. Ser. «Nasza Biblioteka»; Słowacki J. Dzieła wszystkie. Wyd. 2 / Pod red. J. Kleinera. T. XI. Wrocław, 1957; Słowacki J. Beniowski / Opr. A. Kowalczykowa. BN. Seria I. № 13–14. Wyd. czwarte zmienione. Wrocław; Warszawa; Kraków, 1999. Цитаты в статье приводятся по этому изданию. Cм. рус. пер. первых пяти песен: Словацкий Ю. Бенёвский / Пер. С. Свяцкого; под ред. Д. Самойлова; ст. и примеч. Б. Стахеева. М., 1973; Словацкий Ю. Бенёвский / Пер. Б.Ф. Стахеева; отв. ред. В.А. Хорев, коммент. В.В. Мочаловой и Б.Ф. Стахеева. М., 2002; Словацкий Ю. Бенёвский / Пер. и примеч. С. Свяцкого. СПб., 2009.[14], согласно польскому литературному канону относящаяся к шедеврам национальной литературы, избрана в качестве объекта нашего рассмотрения, прежде всего потому, что она справедливо воспринимается как выражение кредо ее создателя, его идейных и художественных взглядов, его непосредственно высказываемых стремлений, мечтаний, обид, антипатийСм., в частности: Kleiner J. Słowacki. Lwów, 1939. S. 171; Treugutt S. «Bieniowski»: Kryzys indywidualizmu romantycznego. Warszawa, 1999. Wyd. 2.[15]. Ее подлинным героем является отнюдь не заглавный персонаж, а повествователь, высказывающий мысли самого автора (многочисленные лирические отступления содержат комментарии, воспоминания, размышления, литературно-критические оценки, самого разного рода полемику).

Существует, как известно, несколько редакций поэмы: единственное прижизненное издание первых пяти песен «Бенёвского» было опубликовано поэтом в Париже (1841), и потому лишь оно может считаться выражением авторской воли. Однако после этого издания Словацкий вплоть до 1846 г. продолжал работу над последующими песнями, сохранившимися в различных редакциях и изданными посмертноSłowacki J. Pisma pośmiertne / Opr. A. Malecki. Lwów, 1866. T. II. S. 5–180; wyd. 2 — 1885; Słowacki J. Dzieła wszystkie. Wyd. 2. T. XI. Wrocław, 1957. См. здесь же (S. 315–320) библиографию, составленную В. Ханом (W. Hahn). Ср. также: Tretiak J. Nieznane fragmenty i waryanty Beniowskiego // Biblioteka Warszawska. 1902. T. III. S. 209–237.[16] .

Я.М. Рымкевич радикально выступает против попыток исследователей и комментаторов (в частности, А. Малецкого и особенно Ю. Клейнера) упорядочить оставшиеся в рукописях Словацкого фрагменты поэмы. Словацкий, по его мнению, был гением фрагментовСм. о фрагментарности как принципе творчества Словацкого в: Janion M. Tekst dzieła mistycznego // Słowacki mistyczny / Pod red. M. Janion i M. Żmigrodzkiej. Warszawa, 1981. S. 53–60. Понимание этого принципа стало основой первого полного издания записных книжек Словацкого: Słowacki J. Raptularz 1843–1849. Pierwsze całkowite wydanie / Opr., wstęp i indeksy M. Troszyński. Warszawa, 1996. Ср. также: Sokołowski M. Król Duch Juliusza Słowackiego a epopeja słowiańska. Warszawa, 2004. S. 7–55.[17], и следовало бы заменить тот «балаган», который создал в бумагах Словацкого Клейнер, тем естественным «балаганом», который царил в них в день смерти поэта. Следовало бы «как можно более верно воссоздать оставленный и неустранимый хаос рукописей, даже предполагая, что это чудовищным образом затруднит или, более того, сделает невозможным чтение Словацкого»Rymkiewicz J.M. Słowacki. Encyklopedia. Warszawa, 2004. S. 28–36, 378–382.[18]. Однако текстологи пошли по иному пути, предлагая и весьма нетривиальные решенияСм, например: Słowacki J. Beniowski / Wyd. J. Pelc. Warszawa, 1956.[19].

Можно выделить разные уровни присутствия русской темы в «Бенёвском» (как в пяти опубликованных песнях, так и в оставшихся при жизни поэта в рукописях).

Разумеется, здесь часто встречается этноним Moskal (III: 370; XI: 150; XIV: 19, 27, 41, 62), Moskwa (VII: 388), Moskalik mały (у хана, подарок русской Каси — Екатерины II — X: 172–173) — иногда в нейтральном, иногда — в негативном смысле.

У «Москалей» есть и свой, бесспорно чуждый полякам Бог, и, стремясь к удвоению эффекта конфессиональной чуждости, враждебной мощи, Словацкий сопоставляет «Бога Москалей» с Аллахом:

Tak… Allach kerim…Musi byc niemniejszy

Od tatarskiego możny Bóg Moskali. (X: 185–186)Здесь и далее в случае отсутствия в статье русского перевода отрывков из поэмы «Бенёвский» мы приводим их в переводе Святослава Свяцкого, если данные отрывки входят в переведенные им песни I-V (а также Х). — Ред.[20]

 

Аллах-керим! А ведь московский Бог

Татарского, пожалуй, не слабее…

 

(Перевод С. Свяцкого)

(Отметим попутно, что, встречаясь в Париже с Михаилом Бакуниным и восхищаясь им, Словацкий применительно к нему также использует этот этноним: Wczoraj  słyszałem  wąsacza  Moskala, // Który  w  Paryżu  bunt ogłosił święty)См.: Hertz P. Portret Słowackiego. S. 246–247.[21].

В «Бенёвском» широко используются русизмы, выполняющие различные функции:

а) Нейтральное обозначение реалий, деталей быта: molodyca, kosa (IV: 121, 252), korowaj, molodyca (XI: 43–44), mogilnik (XII: 5), giwer (=кивер XIII: 155), ruczaj (=ручей XIV, 44), czaj (V: 51), hramoty (V: 317); kibitka (VII: 335), wołokita (VII: 41), szczot (=счеты VI C: 167), obiata (=обет XIII?: 67), grable (VIII: 397), skwierne miasso (VII: 317), zwoszczyk, kolokoszczyk (XXIII).

б) Географические названия: «Rycerz mój… Pisze kronikę… o awanturach własnych — geografią, Po której ludzie do Kamczatki trafią» («Географический он создал труд, / Который даже на Камчатке чтут». III: 611–616); среди них особое место занимает Сибирь, чье наименование обретает и иные, не только географические коннотации: «…mój bohater ma jechać do lodów Sybirskich…» («…Ему дано… / В Сибири жить…» III: 603–604); «Kiedym chciał zamknąć Sybir w tryjolety, Muza została mi rymami dłużna» («Сибирь хотел воспеть я, край прекрасный, / Но рифм поток негаданно иссяк». V: 85); «Sybirski będę… lodowaty» («…холодный буду, ледовитый…» III: 649); «Patrzeć na pola Sybiru bezludne» (VI C: 142).

в) Понятия, связанные с религиозной сферой: например, cerkiew (XII: 143), diak (VI: 40, 89). При этом нейтральные по своему значению слова могут в контексте фабулы приобретать негативный смысл: так, слово «pop» неоднократно употребляется в сочетании с мотивом освящения ножей, предназначаемых гайдамаками для убийства (II: 691; VI: 179–184). Этот мотив мог быть известен Словацкому из романтической поэмы Северина Гощинского «Каневский замок» (1828, 1838) и предваряющего ее очерка «Об Украине и уманской резне», где детально описан ночной обряд освящения попами в монастыре ножей украинских повстанцев (Словацкий был хорошо знаком с Гощинским в парижской эмиграции и даже помогал ему, когда тот испытывал материальные трудности).

В другом случае поп выступает пособником похищения людей и занимается их перепродажей — таков поп, купивший панну Грущинскую у гайдамака в надежде ее продать (VIII: 256–259).

г) Упоминание реальных исторических лиц, русских политических деятелей — неизменно в негативном смысле: царь — II: 218, 224; Ирод — V: 423; тиран: «nie śpi tyran, gdy łoże okrwawi, I z gniazd najmłodsze orlęta wybierze» («Не дремлет все же деспот: по навету / Хватает он орлят у матерей» — V: 433–434; Паскевич — II: 233–245В период написания «Бенёвского» светлейший князь варшавский, граф эриванский, генерал-фельдмаршал Иван Федорович Паскевич (1782–1856) был жив, и приводимый Словацким слух о его якобы польском происхождении — элемент обыгрывания темы валленродизма.[22], москаль Панин, который хочет купить панну Грущинскую, в свою очередь купленную у гайдамака попом (VIII: 245–247); Бенкендорф («Benkendorf-Review… pismo zdrowych sądów, Największy robi ruch w czasowych gwarach» — VII: 337–338); военных (генерал Михаил Кречетников, воевавший у Бара — III: 139). С образом русского посла Репнина (VI С: 112) в поэму вновь вводится мотив бесправия, насилия, похищения людей: в 1767 г. по приказу Репнина были захвачены и вывезены в Калугу епископы Каетан Солтык и Юзеф Залуский, гетман Вацлав Жевуский с сыном Северином.

Среди негативных образов русских персонажей Словацкий помещает и изменников-поляков, вызывающих у него неистовый гнев: публициста Адама Гуровского (1805–1866), героя Ноябрьского восстания, в эмиграции — одного из основателей Демократического Союза (1832), внезапно резко изменившего свои взгляды (1834), печатно осудившего восстание и борьбу за независимость. Гуровский объявил, что перестает быть поляком, стал хлопотать об амнистии и разрешении приехать в Россию, т.е. предал демократическую и национально-освободительную идеи. Будучи уже царским чиновником в Царстве Польском, Гуровский проявил себя как сторонник панславизма, слияния польского и русского народов. Словацкий называет его «Валленродом демократов»:

(Dziś zdrajcom łatwiej — jeśli ich pod lodem

Car nie utopi — łatwiej ujść latarni.

Krukowiecki jest miasta Wallenrodem,

Demokratycznym jest Gurowski. — Czarni,

Lecz obu wielka myśl była powodem,

Oba chcą Polski, aby ujść bezkarni;

Bo zna to dobrze ta piekielna para,

Że łatwiej odrwić Polaków — niż cara).

 

(II: 217–224).

 

Теперь подобным от веревки скрыться

Пустяк — коль царь не спустит их под лед.

И КруковецкийЯн Круковецкий (1772–1850) руководил завершающей фазой ноябрьского восстания и подписал акт капитуляции.[23] — Валленрод столицы,

Гуровский — демократов Валленрод.

Два дьявола! Но Польше возродиться

Желают оба: это их спасет.

Расчет у негодяев одинаков:

Царя надуть труднее, чем поляков.

 

(Перевод Б. Стахеева)

С русской темой связан обширный фрагмент третьей (С) редакции VI песни, где действие начинается в замке на Лядаве сразу же после взятия его конфедератами. Патриотически ораторствующий отец Анели в своей патетической речи позволяет себе выпады против «Москвы», и русский посол Репнин присылает за ним кибитку, чтобы вывезти смутьяна в Сибирь:

A choć słów była bardzo mała waga,

Takie dziesiątki wyrzucił i krocie

I tyle skrytych ku Moskwie przyczepin,

Że się dowiedział o tem tutor: Repnin

<…> Porwawszy więc wprzód biskupa Sołtyka

i Rzewuskiego… mądry ambasador,

Który przedsiębrał zawsze drogi proste,

Posłał kibitkę po pana Starostę.

 

(109–121)

Именно «кибитка» становится центральным, неоднократно повторяющимся символом в образе России, созданном Словацким в этом фрагменте. С ее первым появлением в польском пейзаже возникает «трупный запах», она воплощает образ «людоедства» и предвещает наступление страшных новых времен, контрастирующих с «золотым веком»:

…kibitka

Jest tu figurą… bo rzeczy są proste,

Że trakt, ta srebrna Aryjadny nitka,

Szkapy, na orły zmienione przez chłostę,

Poczta… ta nowa karczma neofitka

Autokratyzmu… pisarze i szczoty

Nie były znane w Polszcze… wiek był złoty.

 

(161–168)

Среди имеющихся в неизданных песнях авторских отступлений есть фрагменты, свидетельствующие о наличии у Словацкого некоторых познаний в области русской литературы и даже сведений о деталях биографического характера ее авторов. Так, он упоминает В.А. ЖуковскогоО знакомстве польского читателя с творчеством Жуковского см.: Лугаковский В. Жуковский в польских переводах // Библиологический Сборник. Т. 4. Кн. 6. Пг., 1902.[24] в связи с его непозволительным (с точки зрения принятых норм) выбором объекта любви, а вместе с тем — с его заслугами в придании красоты балладе, тут же, впрочем, подвергая сомнению ценность этих заслуг (VII: 313–317):

…w księcia się zakochał siostrze…

Przypadki takie… są zbyt gęste… Tasso,

Żukowski… ruski belfer — i poeta…

Ktory balladę odział wielką krasą —

(Podług mnie jeszcze niewielka zaleta…).

Возможно, что это пренебрежение к жанру баллады объясняется ее востребованностью, на взгляд Словацкого, в незрелой, неискушенной аудитории, как он снисходительно замечает в другом месте поэмы: «Пока ты молод, любишь строй баллад» (III: 9), противопоставляя балладе высокий образец поэзии и ее «подлинный урок» — стихи Данте. Возможно также, как указывал в комментарии к этому стиху Ю. Клейнер, здесь содержится и очередной выпад в сторону Мицкевича как признанного мастера жанра баллады.

Что же касается характеристики Жуковского в этих строках, она не представляется верной ни в биографических деталях (личная драма поэта была связана с любовью не к высокопоставленной особе, как можно понять из данного контекстаЭту же ошибку, доверяя намеку Словацкого, совершает и современный исследователь (Mucha B. Op. cit. S. 85), говоря, что Жуковский был тайно влюблен в свою высокородную ученицу, будущую императрицу Александру Федоровну, которой Жуковский преподавал (с 1817 г.) русский язык (а с 1826 по 1841 г. он был наставником будущего императора Александра II), но его чувства принадлежали другой его ученице, брак с которой был невозможен из-за их родственных связей. В этой ошибке можно видеть подтверждение очевидного предположения, что Словацкий основывался на дошедших до него слухах, а источники такого рода при передаче из уст в уста утрачивают, по крайней мере частично, свою достоверность. Приведенное Б. Мухой в качестве доказательства любви поэта к великой княгине стихотворение «Лалла Рук», написанное в 1821 г. и напечатанное в «Московском телеграфе» (1827), действительно связано с великой княгиней, которая на празднике при дворе своего отца, прусского короля Фридриха в Берлине, где присутствовал и ее муж, и ее учитель, представляла одноименную героиню поэмы Томаса Мура в «живых картинах». Однако смысл этого стихотворения совершенно иной: образ принцессы служит символом поэзии, поэтического вдохновения (см.: Жуковский В.А. Собр. соч. в 4 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 460-461. Коммент. В.П. Петушкова).[25], но к собственной племяннице, Маше Протасовой), ни в расстановке приоритетов (порядок перечисления профессиональных занятий Жуковского — «русский учитель и поэт» — у более осведомленного в предмете был бы или обратным — «русский поэт и учитель», или, скорее, вообще иным, более точным — «поэт, переводчик, критик»), ни в оценке значения Жуковского для русской поэзии, в которой он остался не только как автор баллад. Впрочем, это может объясняться как лапидарностью этой характеристики, так и, по всей видимости, опосредованным или недостаточным знакомством Словацкого с творчеством Жуковского. Можно со всей уверенностью утверждать, что если бы Словацкий был знаком с торжествующей, победной «Русской песнью» Жуковского, опубликованной в брошюре «На взятие Варшавы» (1831), он не написал бы и этого, пусть краткого, но в целом вполне благожелательного отзыва о русском поэте, или написал бы его в совершенно ином ключе.

С другой стороны, в этих «русских» фрагментах поэмы ощутимо понимание конфликта «поэта» и «власти», жестоких преследований вольнолюбивой поэзии, т.е. тема здесь — отнюдь не русская литература, но ситуация русского поэта, как подчеркивает Э. КислякKiślak E. Op. cit. S. 173.[26], особое предназначение поэта в России, выражаемое иногда при помощи характерных русизмов:

W rosyjskich rymach pachnie skwierne miasso.

A wiersze są jak pasy, zdarte z grzbieta

Knutem… prześliczny język… Ale razem

Pachnie mi żywym mięsem — i Kaukazem…

 

(VII, 317–320)

 

(Стихи в России пахнут скверным мясом.

А строфы — словно содранная кожа

Кнутом… язык прекрасный… только сразу

Я чую запах мяса — и Кавказа…)

Эти строки — свидетельство понимания и неугодного властям характера некоторых стихотворений русских поэтов, и неизбежных для них жестоких последствий (кнут, содранная кожа, ссылка на Кавказ). Словацкий строит это описание современной ему русской литературы и ее наиболее известных авторов на контрастах, противопоставляя «полный бриллиантов» язык высокой поэзии — низкому приспособленчеству к официальным требованиям, силу поэтического слова — насилию власти, лавровый венец — виселице:

Lecz język piękny… pełny dyjamentów

W Puszkinie… w panu Sękowskim… podłości…

Dziś, jak słyszałem, pisze pan Lermentow,

Który pół życiaСуществующий вариант этой строки: «który tak często na Kaukazie gości» (Słowacki J. Dzieła. Lwów, 1909. T. III. S. 400) свидетельствует о том, что Словацкому было известно о неоднократной ссылке Лермонтова (см.: Żytomirski E. Słowacki i «pan Lermentow». S. 125–126).[27] na Kaukazie gości —

Takich do niego Car doznaje wstrętów…

Do niego i do laurowej parości,

Która nie tknięta nożem i nożycą,

Może rość… i być kiedyś — szubienicą…

 

(VII: 321–328)

 

(Алмазами блистает Пушкин, но

Сенковский — это воплощенье грязи.

О Лермонтове слухов здесь полно —

Но тот сидит полжизни на Кавказе.

Боится царь поэта и равно

Чужих боится лавров. Плод фантазий?

Но лавр российский будет подрастать

И может даже виселицей стать).

 

(Перевод Б. Стахеева)

Затруднительно установить, из каких источников Словацкий мог получить сведения о Лермонтове, какова степень его знакомства с творчеством русского поэта. Вообще исследователи обращали внимание на некое типологическое сходство поэзии Словацкого и Лермонтова, говорилось, «что по глубине чувств и мысли, по выразительности фантазии и страсти, по мощи и красоте стиха Словацкий — это „польский Лермонтов“». Делались попытки установить конкретные следы влияния Лермонтова: например, В. Ледницкий связывал образ майора в драме Словацкого «Фантазий» с Максимом Максимычем из «Героя нашего времени»Захаркин А. А. Словацкий // Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). М., 1981. С. 510.[28]. Представляется, что определенная типологическая связь Словацкого с Лермонтовым заслуживает дальнейшего анализа, несмотря на существующие работыКостеж Н. Лермонтов и Словацкий // Славянский Мир. 1909. № 2; Борсукевич Ю. Лермонтов в Польше // РЛ. 1966. № 4. С. 191–192; Żytomirski E. Słowacki i «pan Lermentow» // Przegląd humanistyczny. 1966. № 6. S. 123–127. Ср.: Лотман Ю.М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 5–22.[29].

Выдвигались предположения, что Словацкий мог почерпнуть информацию о Лермонтове от Мицкевича, который интересовался его творчеством, имел в своей парижской библиотеке его сочинения (петербургские издания «Стихотворений», 1842–1844, и «Героя нашего времени», 1843)»Русинова Э. С. Мицкевич // Лермонтовская энциклопедия. С. 281.[30]. Против такого предположения возражает Э. Житомирский, утверждая, что Мицкевич не может рассматриваться как источник информации, ибо он ни словом не упоминает русского поэта в своих парижских лекцияхŻytomirski E. Słowacki i «pan Lermentow». Op. cit. S. 123–124.[31]. Этот аргумент представляется, однако, неубедительным — упоминание в курсе лекций и в частной беседе о литературе все же разные вещи, и между ними не просматривается непременной связи.

Вообще о Лермонтове в Польше знали еще при его жизни, и какая-то информация могла дойти до польской эмиграции: например, его соучеником по Московскому университету был Т.Л. Заблоцкий. Хотя основная часть польских переводов его произведений выходит уже после гибели поэтаВ первой половине 40-х гг., когда Словацкий писал следующие песни «Бенёвского», произведения Лермонтова публиковали: «Athenaeum» (1842, t. 1 — «Узник» в переводе Ф. Яловецкого; 1845, t. 3 — «Песня про купца Калашникова» в переводе П.Л. Шепелевича); «Jutrzenka» (1843, t. 1 — «Тамань» в переводе Т. Коэна; его же перевод «Героя нашего времени» вышел отдельным изданием в 1844). См.: Перевóды и изучéние Лéрмонтова за рубежóм; Борсукевич Ю. Польша // Лермонтовская энциклопедия. С. 400. Здесь же библиография: Советов С.С. Произв. русских классиков в переводах Л. Кондратовича // Ученые записки ЛГУ. Сер. филологич. наук. 1955. Вып. 25. № 200. С. 174–179; Лéрмонтов на польском языке // Иностранная литература. 1956. № 3; Борсукевич Ю. Лéрмонтов в Польше // Русская литература. 1966. № 4; Kempa W.A. Lermontow w Polsce. Szkic bibliograficzny // Slavia Orientalis. 1964. № 4; Eekman T. M. Lermontow w literaturach słowiańskich // American contributions to the 7th International congress of Slavists. The Hague, 1973. V. 2; Cybienko H. Sztyrmer i Lermontow // Slavia Orientalis. 1973. № 3; Mucha B. M. Lermontow w literaturze polskiej lat 1841–1914. Wrocław, 1975.[32], но Словацкий, знавший русский язык, действительно мог бы прочитать их в оригинале, воспользовавшись экземплярами из библиотеки Мицкевича. В регулярно публиковавшихся в «Библиотеке варшавской» славистом П.П. Дубровским отчетах о новостях и состоянии славянских литератур упоминание Лермонтова весьма красноречиво: «Недавно в русской литературе появились следующие произведения: „Стихотворения“ М. Лермонтова (одного из лучших сейчас поэтов, многообещающего для русской литературы). Он написал также прекрасный роман „Герой нашего времени“»Biblioteka Warszawska. 1841. № 1. S. 175; ср. позитивный отзыв о его стихах в: 1841. № 2. S. 203.[33]. Сообщая о содержании 5-го номера «Отечественных записок», обозреватель писал, что жемчужиной этого выпуска является стихотворение Лермонтова «Последнее переселение»: «Здесь с необычайным талантом и глубокой мыслью выражено величие Наполеона. Давно мы не читали подобной поэзии на русском языке»Ibidem. № 3. S. 213.[34]. Здесь же Дубровский сообщил о гибели Лермонтова: «Лермонтова больше нет, — извещали недавно российские газеты. Большая потеря для литературы. Этот молодой человек был одарен исключительным талантом и, может быть, стал бы для России тем, чем был Пушкин»Ibidem. № 4. S. 205–206, 471–472.[35].

Информированность Словацкого о Лермонтове была далека от полноты, если ему не было известно, что русский поэт погиб 24 июля 1841 года (кстати, упоминание о Лермонтове в настоящем времени может служить косвенным основанием для датировки седьмой песни «Бенёвского»). Э. Житомирский высказал предположение, что ошибка в написании Словацким фамилии русского поэта («Лерментов») могла бы указывать на Александра Михайловича Карамзина, сына русского историка, как на источник информации Словацкого. В его письме от февраля 1837 г.Опубл. в: Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов. М.; Л., 1960. С. 182.[36] старшему брату Андрею, находившемуся за границей и предположительно встречавшемуся со Словацким, фигурирует именно такое написание — «гусар Лерментов»Żytomirski E. Słowacki i «pan Lermentow». S. 125.[37]. С этим не согласен Б. Муха, полагающий, что некоторая деформация фамилии может объясняться технической поэтической задачей — поиском созвучной рифмы: dyjamentów — LermentowMucha B. Op. cit. S. 88–89.[38].

В мотиве виселицы, предназначенной царю и грозящей ему именно по воле поэтов, можно видеть инверсию насилия власти по отношению к русским поэтам, желание такой инверсии, предсказание конечного торжества не земного владыки, а «властителей дум», подлинных пророков и вождей нации, к которым Словацкий относил и русских поэтов, и себя. В одном из набросков седьмой песни «Бенёвского» Словацкий делает именно Пушкина автором идеи о повешении царя на фонаре:

Puszkin pokazał kiedyś na latarnię

I radził… carem Petersburg oświecić.

Sądzę, że radził… bardzo gospodarnie,

Во car jest sferą gwiazd… dosyć rozniecić

Jedną, a nigdy już noc nie ogarnie

Słowiańskich ludów…Słowacki J. Dzieła. T. III. 1949. S. 357.[39]

(«Пушкин когда-то показал на фонарь и посоветовал… царем осветить Петербург. Думаю, что он советовал… весьма разумно, ибо царь — это звездная сфера: достаточно зажечь одну звезду, и ночь никогда уж более не окутает славянские народы»).

Примечательно, что это иронически толкуемое (царь принадлежит к небесной сфере звезд) и желанное действие призвано принести благо не только русскому, но всем «славянским народам».

Очевидно Словацкий был знаком с популярной в русских кругах, ходившей по рукам и часто встречавшейся в переделанном виде в многочисленных сборниках русской потаенной литературы анонимной французской эпиграммой, перевод которой необоснованно приписывался Пушкину:

Когда бы вместо (вар.: на место) фонаря,

Что тускло светит в непогоду,

Повесить русского царя,

Светлее стало бы народуЛернер Н.О. Мелочи прошлого. Из прошлого русской революционной поэзии // Каторга и ссылка. 1925. № 8 (21). С. 241; Гарнин В.П. Примечания // Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Б-ка поэта. Малая серия. Л., 1990. С. 451. С. Ланда указывает, что «это четверостишие упоминалось в процессе братьев Критских еще в 1827 г. и приписывалось А.И. Полежаеву, который находился в то время под судом и будто бы признал его своим. Однако и авторство Полежаева в данном случае не может быть установлено с полной достоверностью» (Ланда С. А.С. Пушкин в печати Польской Народной Республики в 1949–1954 годах // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 442–443 и коммент.). Ср.: «Ненависть к самодержцам находила свое выражение и в чтении кружковцами „дерзновенных стихов“ А.И. Полежаева: «Когда бы вместо фонаря, / Что светит тускло в непогоду, / Повесить деспота царя, / То заблистал бы луч свободы». Разночинской молодежи, объединившейся вокруг Критских, присущ был горячий патриотизм. Братья Критские… были исполнены „возвышенной любовью к Отечеству“» (Фруменков Г.Г. Узники соловецкого монастыря. Политическая ссылка в Соловецкий монастырь в XVIII–XIX веках. Северо-западное книжное издательство, 1965).[40].

Разумеется, Словацкий мог ошибаться, как и многие современники, приписывая эту анонимную эпиграмму Пушкину, но придется ответить отрицательно на вопрос, мог ли он в 40-е годы делать из Пушкина такого тираноборца, если бы был знаком со «Стансами» (написанными в 1826 г. и опубликованными в 1828 г.), воспринятыми как лесть Николаю I даже в близких Пушкину кругах, или с попыткой поэта оправдаться в стихотворении «Друзьям» (1828): «Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю: / Я смело чувство выражаю, / Языком сердца говорю. / Его я просто полюбил: / Он бодро, честно правит нами; / Россию вдруг он оживил / Войной, надеждами, трудами…»

Тот факт, что это стихотворение осталось неопубликованным в эпоху, когда практиковалась рукописная форма передачи текстов, а уж тем более таких, которые вызвали взволнованное обсуждение в литературных кругах, не может рассматриваться как препятствие для ознакомления с ним. А если уж не списки этих стихотворений, то хотя бы отголоски вызванного ими скандала могли дойти до Парижа, как дошли туда слухи о кавказских ссылках Лермонтова или несчастной любви Жуковского.

Столь же отрицательно придется ответить и на вопрос, мог ли Словацкий с таким чувством солидарности и не без восхищения («язык, полный бриллиантов») писать о Пушкине, если бы был знаком с его датируемым 1831 годом и опубликованным «антипольским» циклом — «Ты просвещением свой разум осветил», «Перед гробницею святой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Следовательно, трудно согласиться с утверждением Ю. Клейнера о том, что в период работы над песнями «Бенёвского» Словацкий живо интересовался русской литературойKleiner J. Juliusz Słowacki. Dzieje twórczości. T. 3. Lwów, 1928. S. 272.[41] (если под литературой не понимать труды Карамзина).

Создавая контрастное противопоставление вольнолюбивой поэзии, свободных, неугодных властям поэтов — и соглашательского литературного официоза, Словацкий размещает на противоположном Пушкину и Лермонтову полюсе русских литераторов польского происхождения, сделавших в Петербурге впечатляющую карьеру — Нестора Кукольника и Осипа Сенковского. В осуждении этих, на взгляд Словацкого, воплощений «национального предательства» поэт придерживается стереотипов, присущих послеповстанческому польскому национальному самосознанию и распространенных в эмигрантских кругах. В оценке этих незаурядных личностей Словацкий проявляет известную тенденциозность, а потому и необъективность, влекущие за собой неточности. Исследователи отмечали, что Словацкий ошибочно отождествил братьев Павла (1795–1884), своего давнего знакомого доэмигрантского периода, и Нестора (1809–1868)См.: Kiślak E. Dygresja o literaturze rosyjskiej // Ibidem. Car-trup i Król-Duch. Rosja w twórczości Słowackiego. S. 172–173; Mucha B. Reminiscencje rosyjskie w poemacie Juliusza Słowackiego «Beniowski». S. 91.[42], который был автором отнюдь не только нашумевшей драмы «Рука Всевышнего отечество спасла» (1834), очевидно и вызвавшей возмущение Словацкого («Car jest wspólnik Poetów… jest Minosem, Estetyką, Szleglem… na niego patrzy pan Kukulnik Tragedię jaką zamyślając dziką… Za sceną bowiem stoi karaulnik…Z ogromna palką, szablą lub motyką… Z kibitką…» — VII: 329–334). Славу принесла Кукольнику, с юных лет признававшемуся человеком выдающихся талантов, драматическая фантазия в стихах «Торквато Тассо» (1833), поставленная в Александринском театре; его перу принадлежит целая серия драм о судьбе художника, в которых — в духе романтической традиции — противопоставлены искусство и жизнь, а также исторические трагедии, исторические повести и рассказы (его собрание сочинений насчитывает 10 томов)См. о нем подробнее: Охотин Н.Г., Ранчин А.М. Кукольник Н.В. // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь / Под ред. П.А. Николаева. М., 1994. С. 212–213.[43]. У Словацкого же Кукольник предстает автором «какой-то дикой трагедии», дрожащим перед лицом возможных царских репрессий, что не вполне передает его колоритный облик. О восприятии Кукольником русской действительности ярко свидетельствуют его дневниковые записи: «Обстоятельства приковали мои ноги к этой несчастной земле, на которой есть жители, но нет еще граждан, меня выпустили на время (речь идет о лечении за границей. — В.М.) как узника, которого не хотят насмерть уморить духотой темницы»Там же. С. 215.[44].

В своей оценке выдающегося востоковеда, члена-корреспондента Петербургской Академии наук, профессора Петербургского университета (1822–1847), весьма значимого в истории русской литературы и журналистики публициста и писателя, образованнейшего человека своего времени Юзефа (Осипа) СенковскогоСм. о нем непредвзятое и сбалансированное исследование: Каверин В. Барон Брамбеус: История Осипа Сенковского, журналиста, редактора «Библиотеки для чтения». Л., 1929.[45] Словацкий, очевидно, исходит из оценки МицкевичаСм. подробнее: Мочалова В. Петербургские поляки (Сенковский, Булгарин) и Мицкевич // Адам Мицкевич и польский романтизм в русской культуре. М., 2007. С. 118–137.[46], крайне негативно о нем отзывавшегося. Сенковский был фигурой неоднозначной, сложной, и лапидарный негативный отзыв о нем Словацкого по меньшей мере неполон и односторонен.

Однако, если отвлечься от персоналий, следует признать, что общая картина русской литературы, жестоких преследований вольнолюбивых поэтов представлена Словацким весьма близко к истинной. Он обнаруживает и свое знание о практике ссылки неугодных в армию, описывая в этом фрагменте «войско из литераторов», «бледных людей в очках», которые могли бы «сделать важные открытия», если бы не подобная царская политика в отношении них (VII: 340–349), и осведомленность о деятельности Бенкендорфа (Benkendorf-Review… ów organ straszliwy Krytyki czystej… wnet wydaje sądy I wnet na Kaukaz, albo też do Kiwy, Na okręt — lub kibitkę — lub wielbłądy Pakuje — VII: 337–341, вариант).

Пожалуй, самый длинный экскурс на тему России, который есть в «Бенёвском» (VII: 314–349), касается именно литературыСм.: Kiślak E. Car-trup i Król-Duch. Rosja w twórczości Słowackiego. S. 169–192.[47], причем «русская» тема выразительно пересекается здесь с темой «славянской» — по-разному интонированной (VII: 349–416). Здесь звучит и горечь, и сарказм, и боль, и насмешка, и резкая критика, но и — надежда, связываемая с ведущей ролью Польши в будущем возрождении славянства. В видении Анели в «Бенёвском» Польша предстает святой, великой, духовной предводительницей всех славянских племен, пробуждающей их к жизни и примиряющей:

Świętą jest, wielką; z góry już uderza

Duchem na wszystkie słowiańskie plemiona

I do żywota budzi i przymierza;

Wielka i silnym podniesiona lotem

Nad ludy, w ludach żywot budzi grzmotem.

 

(VI C: 270–278)

В реальности же Словацкий видит иное: в дневниковой записи от 17.10.1848 г. он говорит о русском царе как о пастухе, «который, кормя мясом европейской цивилизации небольшое число собак, пасет неисчислимые стада славянских народов».

Словацкого раздражают панславистские теории, под влиянием которых находился «милый чех» Вацлав Ганка, и в посвященной ему строфе «Бенёвского» выразительно употреблено не просто русское выражение, но и написанное кириллицей, которое якобы служит Ганке лозунгом его деятельности:

…mu służy za motto…

Słóweczko małe, lecz bardzo dobitne:

Въ перед!.. Nadzieja jest nadzwyczaj złota…

 

(VII: 361–363)

Как представляется, русская тема, присутствуя в «Бенёвском» на различных уровнях и с разными коннотациями, позволяет приблизиться — в этом особом ракурсе — к мысли поэта в контексте его эпохи, о которой Циприан Норвид — в связи с этой поэмой, названной им «книгой стихов о различных великих болях», — писал: «В „Бенёвском“ на каждой странице ощущается некая атмосфера — не места, но времени — когда нельзя открыть рот, а молчать недостойно»Norwid C.K. Pisma wszystkie / Pod red. J.W. Gomulickiego. T. VI. Warszawa, 1971. S. 447–455.[48].