«Ружевича я до этого никогда не видел и не переписывался с ним».
135.
Середина 70-х годов была, казалось бы, временем продолжающегося расцвета польской поэзии. Но сами польские поэты ощущали это время иначе. В 1975-м, вернувшись из Польши, Наташа пересказала мне стихотворение, которое читала выступавшая в Варшаве Уршуля Козел. Через год оно появилось в ее «Избранном» 1976 года, под названием вдвойне эзоповым: «Глосса: Из поездки». Описывался лабиринт, вроде бы тот знаменитый, критский, но и не тот:
...и вот нахожу себя среди вас
в лабиринте...
... как здесь тухло
от пота ожиданья от пота потенья
как здесь нудно
от перебиранья ногами на месте и на месте...
Перевод Н.А. Польские поэты ХХ века т. II; Польские поэтессы. [1]
У нас это «тухлое» и «нудное» время, безвременье, назвали «застоем». Опубликовать переводы Астафьевой из Уршули Козел в конце 70-х Татьяна Ланина не успела: недовольную своим временем поэтессу уже успели включить в «черный список». У польских властей было много градаций наказаний для писателей. Для Уршули наказание было сравнительно мягкое: в Польше ее продолжали печатать, но на русский язык попросили не переводить ее, не поощрять строптивую.
136.
С 1968-го до 1979 года, одиннадцать лет, я не бывал в Польше. За политической жизнью Польши следил по польским газетам, по радио. Но политическая жизнь Польши так заметно отражалась на литературе и на моей работе полониста и переводчика, что я чувствовал каждый поворот событий буквально кожей.
Эдвард Герек, пришедший к власти в декабре 1970-го после волнений рабочих на польском побережье Балтики и расстрела рабочих, оказался более либеральным, чем от него ожидали. Но экономика Польши неумолимо шла к очередному кризису, а стало быть, и новый политический кризис назревал. Новое повышение цен на мясо, новые волнения рабочих в 1976-м, новые репрессии. Но если в 1968-м студенты и интеллигенция в противостоянии с властью не были поддержаны рабочими, а рабочие в 1970-м не были поддержаны интеллигенцией, то в 1976-м возник Комитет защиты рабочих, стала формироваться единая оппозиция.
В декабре 1975-го в связи с проектировавшимися изменениями польской конституции, предполагавшими, в частности, усиление цензуры, 59 польских интеллектуалов направили властям письмо-протест. Авторы письма требовали права рабочих на профсоюзы, независимые от государства и партии, требовали права на забастовки, свободы слова и информации, отмены предварительной цензуры, свободы науки и отказа от проектируемого признания конституцией руководящей роли партии в государстве. Среди подписавших письмо были Слонимский, Херберт, Шимборская, Каменская, Баранчак, Корнхаузер. В январе 1976-го под аналогичным письмом была уже 101 подпись, в том числе подписи Мендзыжецкого, Хартвиг, Ворошильского.
Ответом на усиление цензуры стал польский самиздат, размах которого был невероятный. Власти налагали запрет на того или иного писателя, писатели начали издавать журнал «Запис», печатавший запрещенные цензурой вещи. Самиздатовских журналов становилось очень много, очень много выходило и самиздатовских книг, большими тиражами, они продавались и покупались, словом, сложилась «вторая система обращения» („drugi obieg”) книг и журналов, помимо официальной.
Все больше польских писателей становились «невозможными» для публикации в Москве.
А в это время славянская редакция «Художественной литературы» собралась издать в серии «Библиотека польской литературы» антологию современной польской поэзии. Составить ее предложили мне. Я составил антологию на 75 имен, вскоре стало ясно, что уж Ворошильский и еще несколько поэтов (в том числе Северин Полляк, которого я хотел обязательно включить, за его заслуги перед русской поэзией) точно не пройдут, я написал об этом Виктору, он отпустил мне этот грех. Состав послали на внутреннюю рецензию варшавскому критику Рышарду Матушевскому, автору многих антологий польской поэзии. Рецензия Матушевского на мой состав была сплошным комплиментом. Но толку от нее было мало. К этому моменту редакции стало изестно, что из этих 75 поэтов в «черном списке» уже 15; притом таких, без которых стыдно было бы издавать книгу. От мысли о такой антологии отказались.
Вместо этого редакция предложила мне составить том стихотворений нескольких крупных польских поэтов, в том числе Стаффа и Ружевича, об остальных именах я должен был подумать. Херберт был по-прежнему невозможен. Я предложил пять имен: Стафф, Иллакович, Пшибось, Ружевич, Шимборская.
Раздел Стаффа был экстрактом томика, вышедшего в издательстве в 1973-м. Шимборскую все женщины в славянской редакции любили. Ружевич был очевиден. Предложенная мной Иллакович после большой публикации в «Иностранке» в декабре 1974-го сомнений в редакции не вызвала. Не вызывал у них, слава Богу, сомнений и Пшибось, которого они уже немножко печатали в двухтомнике «Польская поэзия» еще в 1963-м.
Татьяна Ланина захотела, в предвкушении новой книги, дать в «Иностранке» публикацию Ружевича. Были готовы переводы Слуцкого и Самойлова, я присовокупил к ним несколько своих (в том числе одно из моих любимых стихотворений Ружевича «Банковский сейф» — «Szafa pancerna»), написал вступительную заметку. Номер с публикацией послал Ружевичу. Ружевич в конце июня 1978-го откликнулся открыткой, обещая, что в первых числах сентября будет в Москве по пути в Ялту и позвонит.
137.
Ружевича я до этого никогда не видел и не переписывался с ним. У меня были к нему вопросы как у комментатора тома и как у потенциального консультанта по всем недоумениям, какие могут возникнуть у переводчиков при переводе. В гостиницу «Пекин», где он с женой остановился, я пришел с Юлией Живовой, издательским редактором книги. Я записал карандашом на польском однотомнике Ружевича его краткие ответы на мои вопросы, и мы вышли все вчетвером на улицу. Погода была хорошая. Ружевич хотел видеть могилу и памятник Хрущева на Новодевичьем, мы доехали до Новодевичьего, у ворот стоял милиционер. Оказалось, что теперь — именно в связи с интересом к памятнику Хрущева — нужно особое разрешение городских властей. Мы проплыли на речном трамвайчике по Москве-реке, прогулялись по улицам, переулкам и дворикам Замоскворечья. Для глаз всего было в избытке. С хлебом насущным оказалось хуже. В Замоскворечье была прекрасная шашлычная, но выяснилось, что баранины Ружевич не может есть. А в магазинах Замоскворечья не было селедки, которую обязательно хотела привезти из Москвы жена Ружевича. Через Балчуг мы выбрались на Красную площадь, постояли у стен Кремля.
— А вы — кто? — спросил вдруг Ружевич, почувствовав себя как бы на сцене в этих гигантских декорациях русской истории. — Поляк или еврей? Ведь фамилия у вас — нерусская?
— И то и другое.
— Так почему же вы живете в России?
— Люблю эту страну.
Он кивнул с пониманием, Россия вызывала его уважение. Но, по какой-то ассоциации, спросил еще: — А как здоровье Слуцкого? (О том, что у Ружевича мать — еврейка, польские антисемиты вслух не кричали. В 1999-м Ружевич издаст книгу стихов, воспоминаний, старых дневниковых записей, фотографий — «Мать уходит»).
Добрались до Арбатской площади, выпили по стакану вина в закусочной «Прага». Подошли к обоим Гоголям, к стоящему на бульваре и к сидящему в отдалении во двре.
— А можно ли у вас в Москве, — спросил Ружевич, — получить «Избранные места из переписки с друзьями»? — Я ответил, что в недавнее собрание сочинений Гоголя эта вещь включена и прочесть ее можно в любой библиотеке. В том числе в Ленинской, — показал я в сторону Ленинки. Ружевич взглянул на меня с сомнением; кажется, так и не поверил. Мы проводили Ружевича с женой до «Пекина» и простились.
Прощанье оказалось не окончательным. Поздно вечером, без пяти двенадцать, он вдруг позвонил: не смогу ли я завтра утром сопровождать его в Ясную Поляну? Утром я снова был в «Пекине». С самого утра шел сильный проливной дождь. Ружевич, однако, настроился ехать во что бы то ни стало. До Оки мы доехали без происшествий. Дождь был беспросветный. Я спросил, что делали в такую погоду партизаны в лесу.
— Выходили из лесу в деревню, — ответил Ружевич. — Под крышей уютнее. — И улыбнулся, снимая этой улыбкой героизацию его партизанской биографии.
К югу от Оки погода была совсем другая, было солнечно. Ясная Поляна была, действительно, ясной. Ружевич, обожающий Толстого, был доволен.
Ходили по дому-музею. Ружевич смотрел на все молча, сосредоточенно, как бы даже хмуро. Но вот он просиял и воскликнул: «Смотрите!» Это были корректуры Толстого, корректуры, в которых писатель вновь и вновь, много раз, все целиком перечеркивал и переписывал заново. Так добиваются пресловутой простоты. Так работает и сам Ружевич. Одно его стихотворение — 12 строк — имело 11 последовательных редакций. Свободный стих отнюдь не освобождает поэта от работы над формой. Наоборот, он требует от поэта еще большей внутренней дисциплины, еще большей настойчивости в поисках «речи точной и нагой».
В готовившемся томе пяти поэтов Ружевич соседствовал у меня с Пшибосем. Я спросил, что он хотел бы сказать о Пшибосе.
— Он правил мои первые стихи! — с гордостью сказал Ружевич. Год-полтора спустя в польском журнале появились воспоминания Ружевича о том, как это было. Ружевич прислал свои стихи в послевоенный еженедельник, где поэзией ведал Пшибось. Пшибось на его глазах правил его стихи, демонстрируя, как надо работать. Руженвич в этих воспоминаниях именует Пшибося Архимастером.
Том «Польские поэты» вышел в конце 1978-го. Из Ружевича я не мог туда втиснуть все свои переводы, поскольку участвовал в книге и как переводчик Стаффа, и как переводчик Пшибося. И уж никоим образом я не мог опубликовать в этом томе мой перевод самой большой поэмы Ружевича «Et in Arcadia ego», 760 строк, перевод, лежавший у меня в столе уже почти десят лет. Но возможность напечатать его представилась буквально тут же: в той же славянской редакции готовили на будущий, 1979 год трехжанровый однотомник Ружевича — поэмы-драмы-проза, — а составлял его мой товарищ, увлеченный Польшей и переводивший (поначалу для себя и для чтения друзьям!) польскую прозу, эссеистику и публицистику, — Сергей Ларин. Меня (уже слывшего прекрасным комментатором) попросили прокомментировать и этот том, а также быть внутренним рецензентом (а стало быть, и консультантом) состава и предисловия.
Готовая книга Ружевича два месяца лежала в издательстве, потому что новый замглавного в издательстве стихотворец Владимир Туркин, получив рукопись на просмотр, воскликнул:
— Драмы и проза — как хотите, но уж в стихах-то я разбираюсь! Таких, с позволения сказать, стихов я могу писать по сто строк в сутки!
Но месяца через два он махнул рукой и книгу пропустил.
Капризный Ружевич многожанровой московской книгой был не очень доволен. В очередной открытке, от 25.01.80 (он писал только открытки, правда, очень мелким почерком, так что текст бывал и длинный), в ответ на мою открытку, посланную вместе с экземпляром книги, он жаловался: «...Действительно, очень жаль, что в том не вошли еще несколько стихотворений, 1-2 пьесы и 1 рассказ (еще), тем более, что такое издание иногда бывает раз в жизни. Но не будем требовать слишком многого, благодарю вас и ваших коллег-переводчиков, а также редактора; я знаю, сколько труда вам это стоило <...> Пьесы (которые вы получили без обложки) (Ружевич, чтобы побыстрее, послал мне книгу в промежуточной стадии, то, что у нас на издательском жаргоне называли «чистые листы» — В.Б.), вышли на этих днях в обложке; но не буду уже вам посылать. В данный момент мою драматургию очень остро атакуют (и часто очень недобросовестно <nieuczciwie> — отрицают какую-либо ценность моих пьес и стихов; критик Артур Сандауэр занимается этим в журналах и на телевидении); нужно иметь желудок страуса, чтобы все это переварить. Я не отвечаю, потому что — как? Страшно мешает это мне в работе. Может быть, это обычная литературная болезнь — зависть, — но телевидение у нас — не частное предприятие. Конечно, есть у меня и "защитники" — как это обычно...»
Открыток от Ружевича — много. В открытке от 12.11.1986 он благодарит за книгу моих стихов «Движение времени»: «...Как жаль, что я не могу перевести какое-нибудь стихотворение из вашего тома, но я слабо, очень слабо знаю русский язык. Читаю — догадываясь о смысле слов. Поражает меня богатство и разнообразие тем!.. У меня ничего нового — только стал на несколько лет старше (с нашей встречи прошло, наверно, 6-7 лет?!)...»
