Польская литература онлайн №7 / Универсальный порядок
Стремление к порядку универсально. При всех национальных различиях, на каждой географической широте встречаются люди, которые ценят крепкую семью, неизменный пейзаж, предсказуемые нравы друзей. Упорядоченный мир держится на архетипических образах. Пространство делится на sacrum и profanum (так описывал его Мирча Элиаде), семейное окружение — это микрокосмос, отражающий извечную гармонию вселенной. Некоторым дано спокойно провести всю жизнь на одном месте, довольствуясь участием в эстафете поколений. Другие, особенно после ХХ века, эпохи великих миграций, лишь тоскуют (сознательно или подсознательно) по безмятежной «стране детства», по символическому дому, которому уже сотни лет. Поэзия Войцеха Венцеля утоляет тоску по надежности. Эта лирика предлагает модель порядка. В центре символического мира — материнская любовь, нежность, как на рафаэлевской «Мадонне с Младенцем». Обращаясь к шедеврам мировой живописи, поэт напоминает, что созерцание, жизнеутверждение, постоянство — это ценности, необходимые людям любой эпохи. В жизни каждого открывается возможность пережить праздник; время, как и пространство, делится на профанное и сакральное, на карнавал (см. теорию Михаила Бахтина) и пост, носит циклический характер. Радостные мгновения возвращаются, а в повседневности люди, скажем так, воспроизводят, как умеют, любовь Святого Семейства, Марии и Иосифа. В поэме «Cвятая Земля», занимающей центральное место в творчестве Венцеля, родительская спальня становится эквивалентом вифлеемского вертепа. Воплощение Бога, весть о том, что Бог стал человеком, сакральное измерение пространства повседневной жизни обычных людей появляются и в ключевых фрагментах других его произведений, например, в «Imago Mundi» или в «Оде на день св. Цецилии». Философскую основу художественных поисков Венцеля составляет работа французского мыслителя Жака Маритена «Искусство и мудрость».
Согласно традиционным теориям творчества, истина, добро и красота существуют в динамическом единстве, они как будто постоянно меняются местами. В поэзии Венцеля жизнеутверждение, созерцание, размышление над прекрасным становятся источниками счастья. Светлое мироощущение, несмотря на память о минувших трагедиях, помогает с достоинством прожить свое время и делиться той жизненной мудростью, которая в течение двух с половиной тысяч лет описывалась греческим понятием «фронесис». Катаклизмы ХХ века вынуждали поэтов старшего поколения, например, Чеслава Милоша, разрывавшегося в цикле «Мир: наивные поэмы» между катастрофизмом и верой в смысл классического порядка, иронически дистанцироваться от эсхатологических и экзистенциальных чаяний. Подобным же образом в манифесте неоклассицистов шестидесятых годов — сборнике «Что такое классицизм» Ярослава Марека Рымкевича — подчеркивается, что в наше время необходим иронический взгляд. К «божку иронии» обращался крупнейший классицист в польской поэзии прошлого столетия Збигнев Херберт. Однако представляется, что novum в стихах Войцеха Венцеля, который моложе упомянутых мастеров на целых два поколения, состоит именно в том, что ирония поставлена под вопрос.
В отличие от своих фельетонов, в поэзии Венцель смело пользуется всем спектром эстетических категорий — от возвышенного, патетического, трагического, смягченного христианской метафизикой, и миметизма в передаче деталей, будь то старая реалистическая живопись или обычная жизнь семьи на отдыхе, до гротескного, комического, смешного. Пафос реабилитируется не только в его стихах, но и в эссеистике. Например, главному сборнику эссе «Рецепт шедевра» (2003) в качестве эпиграфа предпосланы слова из «Послания людям искусства» папы Иоанна Павла II, в которых пафос отождествляется с радостью от творчества: «Никто лучше вас, художников, гениальных создателей красоты, не способен понять, чем был тот пафос, с которым Бог на заре творения смотрел на дело рук Своих». Торжественная серьезность (лат. gravitas) исходит и от помещенного на обложке сборника портрета жившего в XVI веке папского библиотекаря Томмазо Ингирами кисти Рафаэля. Вневременное и преодолевающее национально-географические ограничения великое искусство должно отличаться тем, что оно служит чему-то большему, нежели изменчивая мода. Трансцендентность, Абсолют, напоминание людям о Создателе — эти ценности эссеист обнаруживает не только в Библии, но и у величайших художников и писателей. Он особо подчеркивает духовное родство с Яном Вермеером, который, изобразив свой родной город Делфт миниатюрным в сравнении с огромными тучами, ввел в культуру метафизический пейзаж и вписал Делфт в универсальный, космический порядок. У Венцеля упоминается не только Вермеер, но и зимние пейзажи Алексея Саврасова, Исаака Левитана, Ивана Шишкина, Никифора Крылова и Константина Коровина (в связи с философской поэмой Михаила Лермонтова «Демон» и стихотворением «Рождество 1963» Иосифа Бродского). Сведущему в польской литературе размышления гданьского поэта о северном пейзаже, нидерландской и русской живописи, в которые вплетаются литовские стихи Томаса Венцловы и английские — Томаса Стернза Элиота, напомнят «Зимнее путешествие» Станислава Баранчака: зима, являя обыденность смерти, очищает людей от удобных привычек, зовет отказаться от эгоцентризма и открыться трансцендентному. Именно зимним пейзажем, читаем мы в «Рецепте шедевра», на протяжении столетий создавался имажинарий «северных культур». «Природное» в искусстве вовсе не обязательно должно передаваться физиологической и языковой непосредственностью, как, например, у Д.Г. Лоуренса. Оно, утверждает Венцель, создавалось в двух формах; о второй из них говорит Осип Мандельштам: «Природа — тот же Рим и отразилась в нем». К «северной культуре», которую отличает сдержанность в искусстве и жизни, автор «Рецепта шедевра» относит и таких жителей Юга, как Вергилий, Данте, Фра Анджелико. Крылатая фраза «все дороги ведут в Рим» указывает на глубинное единство европейской литературы и искусства, которые тысячелетиями просвещают мир. Поэт не перестает утверждать, что северную культуру Нового времени он предпочитает раздираемой страстями, амбивалентной культуре Юга, но и то и другое — лишь условные эстетические типологии. Для творчества важна только иерархия и убежденность в том, что высокая культура была и остается носителем фундаментальных, смыслообразующих ценностей библейского масштаба. Красота для него — это непосредственное озарение, спонтанное, превосходящее любой социальный заказ или сиюминутный вызов.
Стихи Венцеля в переводе Михала Микося на английский вошли в антологию City of Memory: a Bilingual Anthology of Contemporary Polish Poetry (Slavica, Bloomington, Indiana 2015). Кроме того, они издавались в Германии, Канаде, Испании, Швеции, их тепло приняли в Чехии. В связи с чешскими темами в творчестве Венцеля нельзя не упомянуть пронзительное предисловие «Отшельник из Пётркова» к сборнику метафизических стихов и графических работ Богуслава Рейнека «Отлет ласточек», составленному с редкой чуткостью к цивилизационным, конфессиональным различиям и особенностям разных, включая японскую, культур (отбор текстов и перевод Анджея Бабуховского, Arcana, Краков, 2019).
Польский Государственный издательский институт выпускает серию «Поэты в квадрате», в которой современные авторы представляют близких им Мастеров. Например, поэтесса и литературный критик Анна Пивковская рассказывала об Анне Ахматовой. Автор «De profundis» выбрал для себя «скамандрита»
Из книги: Войцех Венцель. Imago mundi / Пер. с польского В. Окуня; предисловие и послесловие Д. Хек. М.: Балтрус, 2020.
