Польская литература онлайн №7 / «Слободник, как мало кто из всех польских и русских поэтов, которых я знал или видел, был поэтом и только поэтом...»
19.
Он дебютировал в газете польской социалистической партии (ППС) — «Роботник».
В 1925-м в этой газете появилось стихотворение молодого Влодзимежа Слободника «Час молитвы»:
…О, пастырь звезд, громов табунщик
И ветров, по небу бегущих!
Ты радугой сменяешь ливень,
Смени нам жребий, ты всесилен…
О боже света, боже мрака!
Дай людям в каждом видеть брата!
Дай мужикам коров-кормилиц,
Дай силу плодородья плугу,
Чтобы от тяжести клонились
Колосья полные друг к другу.
Рабочим дай раскабалиться…
Стихотворение заметили и запомнили. Много лет спустя, в годы Второй мировой войны, ритм этого стихотворения Слободника, его интонация, поэтическая тема, даже его синтаксис и лексика всплыли в памяти Тувима, когда он писал далеко за океаном знаменитый фрагмент своей поэмы «Цветы Польши», так называемую «Молитву» («Грянь в колокол…» — так начинается этот фрагмент в русском переводе Николая Чуковского). Тувим принадлежал к стихотворцам очень чутким и памятливым на чужие ритмы и интонации, другой подобный случай — использование Тувимом ритмов и интонаций популярнейшего в 20-х годах (а потом надолго забытого) стихотворения Бруно Ясенского «Марш» в поэме 30-х годов «Бал в Опере».
Обе «кражи» были замечены. На «кражу» Тувима у Бруно Ясенского обратил внимание Ян Спевак в своей книге воспоминаний. На кражу Тувима у Слободника обратил внимание поэт Арнольд Слуцкий, когда однажды писал о Слободнике в журнале «Твурчость» («…это заставляет нас, — иронически добавлял Арнольд Слуцкий, — иначе смотреть на проблему влияний в поэзии. Как видно, они не всегда идут в одном направлении, то есть согласно установленной иерархии»). В «Молитве» Тувима и «Молитве» Слободника совпадает не только размер, совпадает также интонация (ведь в 4-стопном ямбе интонации могут быть совсем разные). Очень схожи синтаксические структуры обоих текстов.
Ямб, а особенно 4-стопный ямб, — размер в польской поэзии редкий; и у Тувима и у Слободника он вдохновлен ямбами русской поэзии. И Тувим и Слободник — великолепные переводчики русских поэтов.
Слободник родился на Украине и, хотя в Варшаву был привезен в младенчестве, рос в семье, где говорили и по-польски, и по-русски, где, наряду с Мицкевичем и Словацким, читали Пушкина и Лермонтова. Слободник был прирожденным переводчиком русской поэзии. Его переводы, как писала одна польская исследовательница, «напоены мелодикой русской речи». Пушкин, Лермонтов, Блок… Слободниковскому переводу одного из стихотворений Блока — «Седое утро» — посвятил четыре страницы в своей «Книге про стихи» (1963) Владимир Огнев.
В Варшаве Слободники жили на улочке Тамка, тихой в то время улочке, круто спускавшейся вниз, к берегу Вислы, совсем близко от шумной и многолюдной уже тогда улицы Новый Свят и в то же время чуть-чуть в стороне. Название Tamka «восходит к тем давним временам, когда берег укрепляли плотинами — «tamami» от затопления. Улочка Тамка была тихая, но Слободник предпочитал работать ночью, когда город полностью затихает и не мешает поэту сосредоточиться. Зато днем, во второй половине дня, он был рад гостям, любил и поговорить, и послушать.
Дом их был пяти- или шестиэтажный, но узкий, как некоторые очень старые дома, и потому казался небольшим. В каждую квартиру был звонок внизу, прямо с улицы. Позвонишь, и через минуту-две кто-нибудь — хозяин или его жена — спросит сверху: — Кто там? — Дверь отворяется, и ты входишь. Это как бы напоминает современные домофоны, но домофонов тогда еще не было и в помине, а было во всем этом что-то, наоборот, старомодное или провинциальное; сейчас на этой улочке — в июне 2005-го, будучи в Варшаве, я нарочно прошел ее всю, она короткая, — на всей улочке нет почти ни одного дома тех, наших времен — сплошной торжествующий вертикализм и гигантизм двадцать первого века.
А Слободник — и у себя дома, на улочке Тамка, и в единственный их приезд в Москву, когда они весной 1973-го, по дороге в Ялту, остановились неподалеку от нас в гостинице «Пекин», имы оба еще так бодро ходили, что до «Пекина» добрались от своей Малой Грузинской пешком, — Слободник любил вспоминать давнюю довоенную Варшаву, ушедших ровесников, чаще всего Галчинского или Шенвальда или их обоих.
С Галчинским связана история женитьбы Слободника. Галчинский, с которым Слободник приятельствовал с 1923 года, давал уроки английского одной студентке варшавского университета и познакомил с ней Слободника. Она стала женой Слободника. Позже Галчинский часто бывал в доме Влодзимежа и Элеоноры Слободников, как, впрочем, и Шенвальд. Иногда они сталкивались у Слободников одновременно. Шенвальд в предвоенные годы сотрудничал с польскими коммунистами, а Галчинский — с крайними правыми радикалами, дом Слободников был «нейтральной полосой», сам Слободник любил в обоих непримиримых ныне бывших поэтах «Квадриги» их артистизм, свойственный им обоим и ему самому. С Шенвальдом его особенно сближала любовь к музыке, с Галчинским — любовь к русской лирике.
Слободник, как мало кто из всех польских и русских поэтов, которых я знал или видел, был поэтом и только поэтом. Поэзии он был предан безраздельно, поэзия была самым важным, по существу, единственным делом в его жизни. В юности ему (или его родителям?) какое-то время казалось, что он будет пианистом-виртуозом. Он жил музыкой, он обожал живопись, он жадно ловил и вбирал в себя красоту окружающего мира, и все это преображалось в поэзию. От поэзии он почти не отвлекался. Жена взяла на себя и заботы о его здоровье (в итоге он надолго ее пережил и дожил до девяноста лет), и всю бытовую сторону их будничной жизни, и всю деловую сторону его литературной жизни (и выглядела в глазах варшавских литераторов, да и в наших глазах чересчур деловой), а он был поэтом и только.
Он очень часто читал наизусть, с явным удовольствием, стихи русских поэтов в оригинале. Это была его форма общения, поэтому он так любил общаться с людьми, знающими и русский язык, и русскую поэзию. Он любил звучание русского языка, звучание русского стиха. (Ему казалось, например, что многие стихи Леопольда Стаффа лучше звучат по-русски в наших с Наташей переводах, чем в оригиналах; он писал нам об этом, когда вышел московский томик Стаффа).
Иногда он читал наизусть и свои переводы.
Однажды он с гордостью прочел нам свой перевод «Письма о пользе стекла» Ломоносова. Вряд ли мы наткнулись бы на этот перевод сами. Полного собрания переводов Слободника из русской поэзии — это был бы толстенный том — к сожалению, не существует (хотя польский ПЕН-Клуб присудил Слободнику премию за переводческое творчество). А «Письмо о пользе стекла» в переводе Слободника упрятано глубоко: оно таится во втором томе польского издания философских произведений Ломоносова 1956 года. При всем моем интересе к Ломоносову, не прочти Слободник свой перевод, я до этого польского издания не стал бы докапываться. Ломоносовым в целом я заинтересовался довольно поздно, слишком уж мешало школьное навязывание этой фигуры по любому поводу. Но именно «Письмо о пользе стекла» я успел прочесть, полюбить и запомнить раньше, лет одиннадцати или двенадцати, это было первое стихотворение Ломоносова, какое я прочел, оно оказалось на стыке моих мальчишеских увлечений поэзией и естествознанием, даже натурфилософией (вратами в эту ученость была для меня попавшая мне в руки великолепная книга В.В. Лункевича «От Гераклита до Дарвина»). Так что в данном случае Слободник нашел во мне читателя максимально благодарного.
Некоторое сомнение вызывает лишь перевод названия: «Rzecz o pożytku szkła»; может быть, Слободнику полюбилось название норвидовской поэмы «Rzecz o wolności słowa», но поэма Норвида была, действительно, rzeczą в старопольском смысле этого слова, то есть речью, она была прочитана публично; поэма же Ломоносова была именно письмом к конкретному лицу; кстати иАлександр Брюкнер, писавший когда-то о ней в своей «Истории русской литературы», переводил ее название как «Письмо»: «List o pożytku szkła».
Текст же поэмы Слободник перевел великолепно. Задача затруднялась тем, что эта поэма не имеет аналогий в польской поэзии, а имеющиеся образцы польской научно-философской поэзии, скажем, стихи Фелициана Выковского, польского поэта, математика и астронома, не идут ни в какое сравнение с шедевром петербургского академика. Но Слободник опирается не на опыты Выковского, а на весь опыт польской поэзии XVIII века и особенно на ее вершинные достижения — поэмы Трембецкого. Выбор точный. Ломоносов и Трембецкий оказались оба такими классицистами, которые явились — «по совместительству» — и предтечами романтизма (в отношении Ломоносова это заметил еще Батюшков), и даже предтечами реализма (в отношении Ломоносова это начал замечать лишь ХХ век). В поэме «О пользе стекла» философский материализм ученого как раз и оборачивается реализмом поэта, удивительной предметностью и конкретностью видения. Черты как нельзя более близкие Слободнику, поэту, страстно влюбленному в материю мира.
Слободник создавал польскую версию этой вещи не на голом месте, а на фундаменте своего основательного знания в с е й русской поэзии, вплоть до «научной поэзии» (не очень удачной) Брюсова. И в отборе стихов, и в их интерпретации Слободник всегда предстает как знаток всей истории русской поэзии. Скажем, в переводе брюсовского стихотворения «Служителю муз» Слободник воссоздает — вполне осознанные у Брюсова — реминисценции из Ломоносова, а в переводе брюсовской «Хвалы человеку» — идущий от того же Ломоносова просветительный пафос.
Интересно, что Слободник, будучи (так же, как Тувим) — мастером польского ямба и в переводах, и в своих оригинальных польских стихах, и, разумеется, опираясь в этом на опыт русского ямба, тем не менее ямб Ломоносова («Неправо о стекле те думают, Шувалов…»), ямб создателя русской силлабо‑тонической системы, переводит не ямбом, а силлабическим стихом. Решение — единственно верное, потому что для польского читательского сознания, в отличие от русского, ямб — одно из «новшеств» ХХ века, а ощущение классичности и давности вещи (поэма «Письмо о пользе стекла» датируется 1752 г., а перевод — 1956 г.) может дать именно и только силлабический 13-сложник.
Михаил Лозинский писал, что идеальный перевод «должен быть чем-то вроде прозрачного окна, которое позволяло бы видеть подлинник незатуманенным и неискривленным». Именно таковы переводы Слободника. Русская поэзия глядится в них и отражается в них, как небо с облаками отражается в роднике в одном из его собственных среднеазиатских стихотворений.
