«Рымкевич — „европеец” до мозга костей».
233.
И в феврале, и в декабре 1994-го в варшавском Доме литературы часто появлялся неприкаянный (а каким еще может быть поэт!) Анджей Шмидт. Он, мой ровесник, мог бы быть поэтом «поколения 56», в периодике начал печататься в 1954-м, но первый томик стихов сумел издать лишь в 1966-м, а следующий — лишь в 1977-м. Этот его второй томик у нас был. Но имя его мы помнили с более давних времен: один из его текстов — «Ta-a-ki pejzaż…» — пела неповторимая Эва Демарчик. Пела в Москве, в Большом зале ЦДЛ (и потрясла, произвела фурор, весь зал в конце вечера встал, приветствуя ее), пела и на московской пластинке. В феврале 1994-го Шмидт однажды подошел к нам — мы вместе выходили из Дома литературы — и подарил нам свою небольшую новую книжку стихов «Скрипочки», которую ему удалось издать. В 1995-м вышла большая книга его избранных стихов, Ворошильский прислал ее нам. Особенно интересны были стихи Шмидта о новом времени, о «джунглях свободы», как назвал 1990-е годы сам Ворошильский в одном из своих последних публицистических текстов. Ворошильский успел об этом задуматься и написать в одном из фельетонов. В польской поэзии об этом написал только Анджей Шмидт.
Одно из стихотворений Анджея Шмидта написано им спустя пять лет после переломного 1989 года, то есть как раз в том самом 1994-м, о котором я сейчас говорю:
какая ты Польша
спустя пять лет после Великой Перемены
как взвешивать сейчас твое добро и зло
или ты лишь рулетка для политиков
золотое руно для мафии и мелких мошенников
и униженье для обычных граждан
все мрачнее глядящих в завтра
после глотка Великой Надежды...
Перевод Натальи Астафьевой. См: «Польские поэты...», 2000. [1]
234.
Осенью 1994-го мы были еще раз у Яна Петшака. Были и на его выступлении. Выступал он в самом большом зале, какой есть в Варшаве, в Зале конгрессов в бывшем Дворце культуры и науки. Заглянули на другой день и в его офис, где он подарил нам том своих интервью и все свои аудио- и видеокассеты. Одна из его современных песен — из тех, что я перевел, — о том, что «мучит головы больные» не только в Польше: «Как поступим с нашей свободой?»
...В ней ведь всё, чем мы богаты
В бедах, в горечи, в заботах,
После прежних лет зажатых
Хоть какой-то шанс на что-то...
...Употребляема кем угодно
Для низкой пользы, грязных целей,
Наша надежда, свет путеводный,
Ночей бессонных мотив бесценный.
Как поступим с нашей свободой,
Чтоб ее не лишиться вовсе,
Где укроем дар бесподобный,
Чтоб осталось чуть-чуть на после?
Как поступим с нашей свободой,
Чтоб ее никто не обидел,
Чтобы нам не обречь свободу
На гибель?
Ян Петшак в середине 1990-х — по-прежнему один из самых популярных в Польше людей. Он даже выставлял — то ли в шутку, то ли всерьез — свою кандидатуру в президенты. Победил на выборах профессиональный политик Квасневский.
235.
В этот наш приезд, в конце 1994-го, я, наконец, побеседовал по-настоящему, то есть неторопливо, целый вечер, с Ярославом Мареком Рымкевичем, еще одним моим ровесником из «поколения 56». Наташа к Рымкевичам в тот раз не поехала, я был у них один. Они жили тогда в Варшаве, жили шикарно, занимая полвиллы на тихой улочке Фильтровой почти в центре города, на полдороге от Центрального вокзала до Национальной библиотеки (впрочем, Рымкевич, как все его коллеги из Института литературных исследований, пользуется исключительно библиотеокй института, из которой не вылезает). С Наташей мы побываем у Рымкевичей много лет спустя, летом 2001-го, к тому времени они давно уже будут жить в Милянувеке, в нескольких десятках километров от Варшавы, дом в Милянувеке уже станет продолжением традиции ивашкевичевского дома в Стависко или даже дома Кохановского в Чернолесье.
Рымкевич родился до войны в Варшаве, но после войны жил и учился в Лодзи (как и Януш Мацеевский, с тех пор они и дружат), в Варшаву вернулся лишь в 1965-м, уже кандидатом наук и автором четырех книг стихов.
Из первой книги молодого Рымкевича, вышедшей в 1957-м еще в Лодзи, два стихотворения перевел когда-то Иосиф Бродский, эти переводы опубликованы в сборнике «Современная польская поэзия» 1971 года. Одно стихотворение — «Физик» — о всевластии современной науки, другое — «На смерть неизвестного гражданина» — о гипертрофии современного тоталитарного государства, о неуважении к жизни и смерти отдельного человека. Стихи — хорошие, с тем острым чувством современности, с каким входило в литературу «поколение 56». Черты поколения в тех стихах были выражены ярко, но именно Рымкевича, каким будет именно он, в них еще не было.
Самим собой Рымкевич предстал в третьей книге стихов — в книге «Метафизика» (1963). Это, действительно, поэт-метафизик. Его своеобразный классицизм опирается на самые неклассические эпохи польской и европейской культуры: готику, барокко, романтизм, символизм. Почти как поэты средневековья и барокко, Рымкевич сосредоточен на теме смерти, пишет о ней сильно и мрачно, иной раз буквально с готическим натурализмом.
Первые свои переводы его стихов я читал на его вечере в Москве в Польском культурном центре осенью 1993-го. Народу пришло неожиданно много. Рымкевич был объявлен не как поэт, а как писатель. Он и есть писатель, книги его прекрасной исторической полупрозы-полуэссеистики о жизни поляков, польского общества первой трети XIX века стоят на полках у всех варшавских интеллектуалов. На вечере в Москве перевод небольшого фрагмента из его книги о текущей современности «Польские разговоры летом 1985 года» прочла Ксения Старосельская. А потом говорил — по-польски, с синхронным переводом — сам Рымкевич, говорил живо, свободно, очень понравился публике.
Он рассказывал замысел и структуру своей многотомной исторической эпопеи о поляках эпохи Мицекевича. Годом раньше в «Твурчости» печатался — из номера в номер, с продолжением — новый том этой эпопеи, он назывался «Несколько подробностей». Подробностей много, собственно, к ним и приковано внимание Рымкевича, пристально вглядывающегося в ту эпоху. «Мицкевичецентричность» эпопеи — и вообще исторической прозы Рымкевича — очевидна. В одном месте книги он воображает на минуту, что Мицкевича не было бы — тогда Польша, пишет он, «была бы какой-то иной страной, а мы были бы какими-то иными поляками: неуклюже, не то по-русски, не то по-немецки пытающимися договориться по вопросу о нашей сомнительной польскости». Словом, поляки без Мицкевича были бы людьми без языка. Мицкевич — центр замысла, но охват многокнижия Рымкевича — очень широкий, и хронологически, и социологически, потому что касается многих слоев польского общества конца восемнадцатого и первой половины девятнадцатого века.
Из этого выступления Рымкевича помню фразу, прозвучавшую в Москве с особенным вызовом: «Мицкевич — самый большой поэт Российской империи». Фраза — при всей ее неожиданности и даже двусмысленности (ведь Мицкевич из этой империи, державшей его в тюрьме, а потом в слегка позолоченной, но клетке, при первой возможности бежал) — фраза эта в Москве прозвучала как откровенное желание поставить Мицкевича выше Пушкина, но публика в зале проглотила и это. На самом-то деле фразу эту нужно осмыслять в контексте размышлений Рымкевича в его книге: «...Мицкевич, поэт одного уезда, одной губернии, был больше чем поэт поляков, он был поэт империи...». Именно знание жизни своего уезда дает поэту его величину (мысль, очень близкая и самому Мицкевичу как автору «Пана Тадеуша», и Милошу — как видно из суммы его творчества, «родимого» и как раз благодаря этому «вселенского»; кстати, Рымкевич — тоже по происхождению «литвин», как Мицкевич и Милош). Мицкевич не был, разумеется, певцом царской России, певцом царизма, он был врагом царизма. Рымкевич имеет в виду совсем другое: имперским был масштаб фигуры Мицкевича, это заметная фигура в истории Российской империи. Мне эта мысль была близка, не случайно я написал цикл о молодом Мицкевиче, строя свою книгу стихов об истории России XVIII—XIX веков (впрочем, есть там и стихи о многих русских немцах — о Палласе, о Гмелине, о Гердере, жившем в Риге, о петербургском архитекторе Фельтене, конечно же, о Кюхельбекере, есть и стихи о русских украинцах — Феофане Прокоповиче, Никитенко).
Вечер Рымкевича в Москве прошел с большим успехом. Отчасти, может быть, и потому, что это был первый вечер в начале сентября после летних каникул, люди изголодались по духовной пище. Но главное, что Рымкевич умел держать зал и заинтересовал нашу публику.
По окончании вечера Рымкевич подарил мне свою книжечку стихов «Улица Мандельштама», печатавшуюся раньше в самиздате, а теперь изданную официально. А я подарил ему свою свежую книжку 1993 года «Старые фотографии» и попросил передать еще один экземпляр Мацеевским в Варшаве.
Я уже упоминал, что познакомились мы с Рымкевичем в 1986-м, в кулуарах варшавского ИБЛа, Института литературных исследований, а познакомил нас Януш Мацеевский. В 1994-м, бывая в библиотеке этого института, я каждый раз видел там Рымкевича, который приходил в библиотеку почти ежедневно, сидел над старыми книгами, старыми журналами, старыми газетами. Рымкевич — и в литературоведении, и в исторической прозе — человек серьезный, увлеченный, дотошный. В этом институте он — научный сотрудник с 1965 года, но четыре года, 1985—1989, он в институте не работал (и в 1986-м, когда мы познакомились, тоже не работал, но в библиотеку приходил). Его уволили из института сразу же после защиты докторской диссертации, потому что в это же время вышла на Западе его небольшая книжка «Польские разговоры летом 1985 года», в разговорах в этой книге слишком много места занимала политика.
Впрочем, еще до этой тамиздатовской книги прозы, в 1983-84-м две книжки его стихов вышли в польском самиздате. Заглавное стихотворение одной из них — «Улица Мандельштама» — о смерти Мандельштама и его бессмертии, я еще вернусь к этому стихотворению.
Мандельштам — почти единственный русский поэт, которого Рымкевич переводил (другой — Вячеслав Иванов). Как правило, он переводил с испанского и английского. А читает он даже на провансальском. Рымкевич — «европеец» до мозга костей. Во всяком случае, до мозга. В одном из лирических отступлений в своей исторической полупрозе-полуэссеистике, признаваясь, что ему никак не удается отказаться от европейского сознания, чтобы стать в максимальной мере, как умел Мицкевич в «Пане Тадеуше», выразителем своего, «тутошнего», Рымкевич задумывается на мгновение, не виновата ли в этом генетика: ведь у него есть и татарская, и русская, и литовская, и французская, и немецкая кровь, а вот «мазурской» нет совсем. Он говорит о «мазурской» крови, на «племенном» уровне, не говорит о польской крови, считая, по-видимому, что польской бывает только культура, а не кровь. Рымкевич — в своих великолепных исторических книгах — страстный, деятельный, неутомимый патриот и подвижник польской культуры, польской старины.
А у себя в институте Рымкевич-литературовед занимается польской поэзией первой половины ХХ века. Писал он и о «скамандритах», в том числе и о Слонимском. Но со Слонимским он успел быть близок и чисто по-человечески и вспоминает о нем в стихах как о близком человеке:
Смотри! Антоний и Янка идут по Аллеям как прежде
Смотри! Говорят нам что-то как если б не было смерти
Он с зонтиком как бывало в шляпе фирмы Стетсон
А она в пелерине все дальше все меньше
А в Уяздовском парке снег сыплет и сыплет
Смотри! И цветут каштаны и мокры их листья...
Рымкевич дает здесь образ Антония Слонимского и его жены Янины на фоне одновременно и зимы, и весны в Уяздовском парке и на улице Уяздовские аллеи, где Слонимский с женой прогуливался в последние свои годы.
