«Самой важной для меня встречей в феврале 1994-го была первая встреча со Збигневом Хербертом».
223.
В 1994-м мы побывали в Варшаве дважды. Первый раз — в феврале. Осенью мы получили письмо польского ПЕН-клуба о том, что нам обоим присуждены переводческие премии за 1993 год, и в феврале нас приглашают приехать получить их. По традиции лауреатов оставляют погостить в Варшаве на неделю, нам эту неделю удвоили. Поселили нас в Доме литературы, где помещаются и ПЕН-клуб, и оба Сюза польских писателей (у поляков их тоже два), и общая их библиотека. В подвале когда-то была столовая Союза (тогда еще не расколотая надвое), куда и мы, приезжая в Варшаву, заходили. Теперь там ресторанчик, писателям он не принадлежит, а обедать там им не по карману. Поселили нас в писательской гостинице, которую содержат оба Союза и ПЕН-клуб, это несколько комнат в мансарде, куда ведет крутая лестница.
Дом — старинный, но в 1944 году, как почти вся Варшава, был разрушен, восстановили его (вскоре, лет через пять) в формах барокко и рококо. С точки зрения пуристов подлинной старины, это, конечно, «новодел», но таким «новоделом» являются и почти вся «старая» Варшава, и почти все соборы Вроцлава, и почти весь Гданьск. Польские мастера научились реставрировать старину со вкусом, с годами «новодельные» здания стареют, и их новизна перестает разить. (Поляков-реставраторов давно уже приглашают и в другие страны, помню, мы видели польских мастеров в cтаром Таллине).
Комната наша в мансарде была угловая, вид был и на Старый город, и на улицу Краковское Предместье, и на Королевский замок за площадью, а на площади прямо под окном стояла Колонна Зигмунта, на уровне окна — сам Зигмунт. Памятник королю Сигизмунду III воздвиг его сын, Владислав IV, в середине XVII века. После крушения польской государственности эта колонна была для поляков как бы символом надежды на возрождение Польши. Юлиуш Словацкий в одном из своих самых знаменитых стихотворений «Успокоение», написанном в последние годы жизни, в эмиграции, видит мысленным взором именно эту колонну. Я перевожу эти строки Словацкого прозой, чтобы не потерять ни одной мельчайшей детали той картины, которая виделась издали ему, того ощущения Варшавы, которое и есть поэзия.
«Что нам измены! — Есть у нас колонна в Варшаве, на которую садятся пролетные журавли, встретив ее лиственное чело среди облаков; такой она кажется одинокой и такой высокой! За этой колонной, одетая радужным туманом, стоит троица светящихся башен Святого Яна; дальше темная улица, а за нею каким-то серым видится в синей перспективе Старый город...».
Эта панорама Варшавы — города двух, к тому времени, восстаний — была для Словацкого залогом, что Варшава вновь очнется, и мелодию нового восстания задаст «колонна на площади, эта каменная струна».
224.
Поэзия — это не только стихи.
«Польша сказалась мне голосом поэзии», — эту фразу, увиденную мною в записных книжках молодого Вяземского, я взял когда-то названием одной из моих ранних статей. Я хотел одно время взять ее эпиграфом к этим моим воспоминаниям-размышлениям, но уже распорядился ею иначе, взяв ее эпиграфом к книге моих статей о польской поэзии. Должен признаться, что я несколько вольно вырвал эту фразу из контекста записи Вяземского. У него речь шла не о стихотворных произведениях польских поэтов, а о поэзии самой Польши, ее судьбы, ее жребия. Вяземский, служивший в Варшаве с 1817 года, ехал один через заброшенный парк Лазенки, еще помнивший последнего польского короля Станислава Августа: «...сей одинокий, неосвещенный замок, сие опустение в резкой картине явили мне судьбу сей разжалованной земли, сего разжалованного народа. Я часто размышлял о участи Польши, но злополучия ее всегда говорили уму моему языком политической необходимости: тут впервые Польша сказалась мне голосом поэзии. Я ужаснулся! и готов был воскликнуть: Государь, восставь Польшу! Ты поступишь в смысле природы, если душа твоя встревожена была ощущением подобным моему!..»
Александр I не «восставил» Польшу, «разжалованную» его бабкой, Николай I и Александр II жестоко подавили польские восстания 1830-го и 1863-го, а Вяземский, в 1830-м укорявший Пушкина (не в письме, но хотя бы в записях для себя) за антипольские стихи, в 1863-м уже и сам был настроен антипольски. Впрочем, к этому времени Вяземский успел научиться двоемыслию, разделению политики и поэзии. «Политика — сила обыкновенно разъединяющая; поэзия должна быть всегда примиряющей и скрепляющей силой». Так писал он незадолго до смерти в очерке о Мицкевиче, где пытался, преодолевая «политику» в себе, отдать должное Мицкевичу-поэту. Но когда-то, в 1820-х, именно Вяземский положил начало русским переводам Мицкевича, переведя прозой его сонеты. Традиция прозаических переводов поэзии в России не удержалась, но переводы Вяземского очень хороши. И в них Польша сказалась голосом поэзии.
225.
Самой важной для меня встречей в феврале 1994-го была первая встреча со Збигневом Хербертом. Я уже двадцать восемь лет переводил его стихи, двадцать лет назад получил его первое письмо. Теперь я привез самую большую публикацию моих переводов из него — 500 строк из книги «Господин Когито» в новом номере альманаха «Феникс», который только что вышел. Херберт был тяжело болен, никого не принимал, никуда не ездил. Но жена его, Катажина, посоветовавшись с врачом, приехала за нами на машине в Дом литературы и отвезла к ним домой. Астма страшно мучила Херберта. Он тяжело дышал, но был оживлен и по окончании дозволенного врачом часа никак не хотел уходить, оборвать общение. Уходя, мы обернулись и увидели в открытую еще дверь, как он весь опал, как покинули его силы.
Он надписал нам тонким дрожащим почерком обе последние книжки стихов и нарисовал пером три розы около надписи. Эти последние книжки, в отличие от всех, что он писал прежде, очень личные, это стихи-воспоминания, стихи, обращенные к друзьям, в книгах — множество посвящений. Если в прежних книгах Херберт был недостижимым европейским мастером, как те давние мастера, к которым он сам когда-то взывал, то теперь, в 80-х и в начале 90-х, он вдруг явился поэтом с интонацией очень похожей на мою теперешнюю интонацию в книге «Старые фотографии», писавшейся мною в 80-х, а осенью 1993-го изданной. Иногда появляются просто буквальные совпадения.
Его «Трен» в книге 1983 года посвящен памяти матери, мать как бы уплывает по воображаемой реке:
...в миле от нас или дальше за речной излукой
заметна — незаметна как зыбь света на зыби
она ничуть не иная — покинутая как все мы
В моем стихотворении «Залив. Закат» — залив и Кронштадт, где отец родился, а я никогда не бывал:
...и призрак негасимого отца —
как призрак неизменного Кронштадта...
И волны света по волнам воды
скользят и ускользают — зыбь на зыби...
Эта наша «конвергенция» на старости лет была для меня неожиданным подарком. Подарком был и он сам, сердечный и трогательный.
Анна Каменская — я, кажется, упоминал уже, что это она первая прислала мне летом 1974-го только что вышедшую новую книгу Херберта «Господин Когито», а экземпляр, посланный Хербертом, пришел недели через две, — Анна Каменская сказала когда-то, что я очень похож на Херберта, и надо мне с ним обязательно познакомиться. В чем она видела это сходство? Но, видимо, что-то было в психическом складе или даже на уровне физиологии. Не случайно же Херберт — единственный поэт, любое стихотворение которого звучит для меня естественно. Так было задолго до его поздних автобиографических стихов, действительно схожих с моими поздними. Разумеется, у меня не было биографии бойца Армии Крайовой, какая была у Херберта (а слова Бориса Слуцкого о том, что восемь лет моей работы в геологии — тогда их было восемь, в итоге стало шестнадцать — равны четырем годам войны, это все-таки только слова). Но к старости, видимо, это стало менее важно. В старости становится важнее другое, давнее, раннее. В старости Херберт «вдруг» вспомнил свою бабушку-армянку. Кто бы подозревал! А он еще и подчеркивает, что у Юлиуша Словацкого бабушка тоже была армянка. (Кстати, вот вам и античность в собственной генеалогии Херберта).
