«Теперь, в конце века, поблекшие было „скамандриты” снова вызывают интерес».
236.
В книге Ивашкевича «Завтра жатва» (1963) есть стихотворение, которое начинается, как литературные воспоминания:
Я знал поэта Икс
поэта Игрек
поэта Зет
Подумать только
как быстро стихи их блекнут...[1]
В одном из эссе Ивашкевича, написанном в те же годы и посвященном польской поэзии первой четверти века, тоже есть фраза о «быстро блекнущих» стихах. Это позволяет с уверенностью сказать, что в стихотворении, как и в эссе, речь идет о польских поэтах, входивших в литературу или одновременно с Ивашкевичем, на рубеже 20-х годов, или где-то вскоре, в начале 1920-х. Попытки еще большего «уточнения», попытки подставить под эти «неизвестные» Икс, Игрек, Зет какие-то известные конкретные имена были бы бесплодны и повели бы нас по ложному пути.
Поэтическая мысль Ивашкевича движется в противоположном направлении: из области забот и проблем одного литературного поколения, из области литературной жизни в область «надпоколенческого» и «надлитературного» — в область общечеловеческого:
...как черепицы
поколенье заходит за поколенье
но как же прекрасны
красные крыши на солнце
Я написал: «мысль», но правильнее сказать: «мысль-чувство». Потому что стихотворение развивается на двух уровнях: на уровне смысловом и на уровне ощущения. Цветового ощущения. «Быстро блекнущим» стихам в цветовой композиции противопоставлены яркие «красные крыши». Противопоставлены не логически. Логически стихи и крыши вообще несопоставимы. Противопоставлены по силе цвета, по «звучанию цвета». И эта яркость побеждает. Она убедительнее, чем был бы формальный (и банальный) трюизм. Образы этих поэтов и эти красные крыши освещены светом внутреннего зрения Ивашкевича, он их видит, продолжает видеть, для него они — яркие. Поэты умирают и даже стихи их умирают, но человечество бессмертно. Об этом звучат яркие красные крыши.
Этот набросок с анализом стихотворения Ивашкевича попался мне сейчас случайно в одной из моих ивашкевичевских папок. Но сам я, несмотря на все мною продуманное и здесь записанное, продолжал «для себя» отождествлять поэтов Икс, Игрек, Зет с товарищами Ивашкевича по феноменальному дебюту в Варшаве в ноябре 1918 года — со «скамандритами». В начале 1960-х казалось, что стихи, давние стихи всех поэтов «Скамандра», поблекли в литературном сознании. Даже стихи самого популярного из них некогда Тувима. Невероятно популярного «в свое время»: в 1930 году его именовали не иначе как «кормчим польской поэзии» (это при живых Стаффе и Лесьмяне!). Зато в год 10-летия смерти Тувима, в 1963-м, в анкете о нем в журнале «Твурчость» польские литераторы дружно отрекались от Тувима, от своей привязанности к нему.
Оказалось, однако, что теперь, в конце века, поблекшие было «скамандриты» снова вызывают интерес. В декабре 1994 года в Варшаве, в Доме литературы состоялся вечер в честь 100-летия поэтов «Скамандра». Из пяти поэтов трое — Ивашкевич, Тувим, Вежинский — родились в 1894-м, Слонимский — в 1895-м, Лехонь — в 1899-м, но юбилей устроили им всем вместе.
Вступительное слово произнес Эдвард Бальцежан. Бальцежан — историк послевоенной польской поэзии, поклонник и исследователь польского (и русского) аванграда первой трети века, но с некоторых пор он признан в польской литературной среде «главным специалистом» по всей польской поэзии ХХ века. Вот и на этот раз его специально пригласили приехать из Познани ради такого торжественного юбилея.
Стихи читал Густав Холубек, актер театра и кино, в Варшаве чрезвычайно популярный, а россиянам памятный по фильму «Марыся и Наполеон» (значительно позже и далеко не все увидели в Москве Холубека в фильме Конвицкого «Лава», по «Дзядам» Мицкевича, там можно послушать и Холубека-чтеца, он там читает Мицкевича; можно даже попытаться, слушая это чтение, отчасти представить себе, каков был Холубек в историческом спектакле Деймека «Дзяды» в 1968-м, в спектакле, который стал поводом для политического кризиса в Польше). Читала стихи «скамандритов» также Майя Коморовская, нашим кинозрителям известная еще меньше, чем Холубек, но польским кинозрителям известная весьма (позже она приезжала однажды в Москву и в Польском культурном центре читала стихи Яна Твардовского). Большой зал был полон. Неожиданно много было молодежи — и студентов, и старших школьников. Люди постарше беззвучно повторяли губами знакомые им стихи. Что касается Тувима, то многие его стихи, звучавшие на этом вечере, знакомы русским читателям в переводах Самойлова и других. Но одно стихотворение, которое поляки знают и любят, у нас не переводилось прежде. Да нет, не одно, есть и еще. И среди читанных на том вечере, и среди не читанных. А есть и такие, которые в публиковавшихся прежде русских переводах искажены.
В последние годы жизни, вернувшись из эмиграции, Тувим болел, пребывал в тяжелой депрессии. В одном из последних стихотворений, написанном в августе 1953-го, за четыре месяца до смерти, он сравнивает себя с умирающим солдатом:
...Так солдат с мольбою
Хоть и кровью залит,
До святой фигуры
В поле доползает...
Вот уже недолго,
Вот конец уж муке:
Вот уже Мадонна
Протянула руки.[2]
В этом стихотворении умиравший Тувим сумел передать и свою муку, и муку польского солдата многих войн и многих столетий, и муку самой Польши, на многострадальной земле которой столько было войн и смертей.
Астафьева, выбирая близкие ей стихи Тувима, остановилась — среди немногих — на этом предсмертном стихотворении о смерти самого Тувима и смерти солдата. И на одном из самых ранних стихотворений Тувима — «Кто-то», — написанном в 1915 году, в начале Первой мировой войны, — тоже о смерти солдата, неивестного солдата: российского или германского.
