«В Кракове 1970-х поэзия Корнхаузера соседствовала с поздним творчеством Анны Свирщинской...»
153.
С другим моим собеседником того вечера, Адамом Чернявским, мы тоже больше не встречались: мы с ним больше не совпадали в наши приезды в Польшу, а живет он в Англии. Он мой ровесник, ровесник польских поэтов «поколения 56». В Англии середина 50-х годов, сменившая годы холодной войны, тоже оказалась, как и наша оттепель, временем оживления литературной жизни тамошних молодых поляков. С 1955-го издавался в Лондоне журнал «Польский Меркурий», в 1958-м Чернявский был его редактором. Родился он в Варшаве, в 1939-м вместе со своими родителями оказался в восточной половине Польши, потом — дальше на востоке, прошел путь с армией Андерса из советской Средней Азии через Иран. Позже он рассказал об этом подробно в книге мемуарной прозы, а вкратце он рассказал нам об этом при первом же знакомстве в октябре 1979-го, в дни того съезда. Мы оказались рядом в варшавском театре, на спектакле «Трены» по Кохановскому, и в антракте разговорились, а в Кракове на банкете продолжили этот разговор. В Англии Чернявский преподавал философию, кажется, в Политехническом институте. Он много переводил на английский, особенно много — Ружевича, но также Херберта, Шимборскую, Ворошильского, поэтов Новой волны. А его стихи издавали время от времени в Польше, в 1982-м в Кракове издали его «Избранное», он прислал его вскоре нам в Москву.
Еще одного польского поэта, живущего в Англии, но издающего свои стихи в Польше, мы встретили в Варшаве в 1986-м. Это был Болеслав Таборский. Он постарше, 1927 года рождения, участвовал в Варшавском восстании, был потом в немецком лагере для военнопленных, затем уехал в Англию. Он тоже был в 50-х годах членом редколлегии лондонского журнала «Польский Меркурий». С 1958-го публикует в Польше свои книги стихов. Несколько книг подарил нам.
А третий лондонский поэт, Ежи Сито, начал с того, что издал в 1958-м в Варшаве свою первую книгу стихов, а в 1959-м перебрался в Варшаву и сам. В Англию он попал так же, как Адам Чернявский, через Советский Союз и Иран. В Варшаве в 60-х годах его имя часто мелькало в разговорах о неоклассицизме. Обратило на себя наше внимание его стихотворение тех лет об Иоанне XXIII. Кроме стихов, он опубликовал поэтическую драму о Фаусте, шедшую на польских сценах. Перевел многие драмы Шекспира («Гамлет», «Макбет», «Ричард III») и многие его сонеты (шекспировские сонеты он переводил — польским силлабическим стихом — великолепно!), переводил он и Джона Донна. Он — один из авторов (составителей) трехтомной польской антологии «Поэты английского языка», многих англичан он сам и переводил в этой антологии, в частности, обоих английских Хербертов — Эдварда и Джорджа, и других метафизиков XVII века. Он и сам — поэт-метафизик. Но в Англии успел получить инженерное образование и даже поработать инженером. А в Польше одно время руководил издательством. Беседовал я с ним лишь однажды, очень коротко, много лет спустя, в 1990-х.
154.
Вернусь, однако, в Краков 1979 года.
На банкет в ресторан «У Вежинека» мы пришли не вдвоем, а втроем: мы провели с собой — взяв его с обеих сторон под руку — одного краковского литератора, которого на этот банкет не пригласили. А ему очень хотелось попасть. Накануне поздно вечером, часов в одиннадцать, он постучался в наш номер в отеле и просидел у нас полчаса, успев рассказать несколько обрывков из своей биографии неудачника. Это был Юзеф Маслинский, самый безвестный из членов знаменитой теперь виленской поэтической группы начала 1930-х годов, группы «Жагары», в которую входил Чеслав Милош, а также Ежи Загурский и другие. Вот Маслинский как раз — один из этих «других». Дебютировал он — как поэт и критик — именно в журнале «Жагары». Виленский университет, где он изучал философию и филологию, он тогда, до войны, не окончил, после войны получил диплом режиссера, преподавал в Высшей театральной школе в Кракове, режиссерствовал в провинции, переводил стихи с русского и французского, вел рубрику в краковском еженедельнике «Жиче литерацке» под псевдонимом Стикс.
Полтора года спустя, весной 1981-го, по случаю Нобелевской премии Милоша журнал «Поэзия» посвятит толстый сдвоенный номер виленской группе «Жагары». Есть там и мемуарное эссе Юзефа Маслинского. Стоит его прочесть. И любителям Вильны-Вильно-Вильнюса, и любителям Милоша. А уж тем более переводчикам Милоша. Вот крошечный фрагмент: «...Наше поколение (год рождения 1910 и около) посыпалось на землю, как груши с дерева, в годы первой (!) Великой Всемирной Катастрофы. Войны, миграции, деклассирование, голод, „испанка”. С отсветом пожаров в глазах, мы учились отделываться иронией от какой-то части пережитых бедствий. „А больше всего мне жаль фортепиано” — вспоминал Милош популярную сатирическую фразу о барышнях, сочиняющих себе биографии принцесс в изгнании...».
Не приходит ли вам в голову «Песенка о фарфоре»
Но в воспоминаниях Юзефа Маслинского есть и другие любопытные детали.
Были вещи любопытные и в тех воспоминаниях послевоенных лет, которыми он поделился с нами устно. Как он переводил «Горе от ума» в надежде поставить на сцене, но не удалось. И другие рассказы неудачника. Нехорошо было бы, если бы удачник Милош заслонил нам собой все многчисленные судьбы менее удачливых польских литераторов.
От общей на всех огромной форели на том огромном ресторанном блюде «У Вежинека» я отщипнул самую малость. Юзеф Маслинский взял кусок побольше, но явно боялся взять слишком много, не по чину. А сколько он там выпил, бедный старик (ему было тогда меньше, чем мне сейчас), выпил на дармовщинку, я уже не следил, занятый своими собеседниками.
155.
Вечером первого же краковского дня в октябре 1979-го мы заехали к Юлиану Корнхаузеру.
Корнхаузер живет на улице Болеслава Храброго, это в современном центре города, но мы, бывавшие в Кракове редко и коротко, привыкли, как все туристы, центром Кракова ощущать только Старый город и ближайшие к нему улицы, так что улица, на которой живет Корнхаузер, показалась нам не центром, мы добирались автобусом. Отсюда — и на автобусе, и даже пешком — совсем недалеко до рабочих окраин Кракова. Корнхаузер — почти единственный современный польский поэт, рисующий в своих стихах рабочие окраины.
...мальчишка на велосипеде блестят осколки бутылки
автобус 124 везет меня на работу кто-то
читает «Трибуну люду» вверх ногами в автобус
врывается ветер из киоска падает мыло
и катится по тротуару ждут масла у магазина
беседуют озябшие бабушки солнце бьет прямо
в глаза плащи обнажают свои розовые легкие
картошка уже в мундире женщина с битком набитой
сеткой сидит на пороге и плачет
«Вторник, город зевает». Перевод Н.А. См. «Поэты ХХ века» т. II. [2]
Стихотворение называется «Вторник, город зевает». Блестящие осколки бутылки и мыло, катящееся по тротуару, вероятно были в натуре, но в то же время, как часто бывает в искусстве, это цитаты из двух разных поэтических миниатюр Уильяма Карлоса Уильямса.
Корнхаузер выбрал Уильямса одним из своих патронов во второй половине 1970-х. Другой патрон его в эти годы, Ружевич, — отчасти его «земляк», поскольку Ружевич девятнадцать лет — в 1949-1968 годах — жил в городе Гливице, в промышленном районе юга Польши, где в те же годы вырос и окончил школу Корнхаузер. Перебравшись в Краков, став «беленьким», Корнхаузер не забыл «черненьких». В одном из стихотворений он пишет о шахтере, заваленном в шахте
...который прожил неделю вне социализма,
пил собственную мочу и кричал во все горло:
шахтер, ты жив? шахтер, ты жив?
Отвечало глухое молчанье,
всегда отвечает глухое молчаниье, когда
мы вопрошаем со дна мира: брат, ты жив,
ты еще жив?..
«Счастье шершаво». Перевод В.Б. См. «Поэты ХХ века» т. II. [3]
В Кракове 1970-х поэзия Корнхаузера соседствовала с поздним творчеством Анны Свирщинской, писавшей о своих «сестрах со дна», старых нищенках и сумасшедших. Именно Корнхаузер первый, почти за двадцать лет до Милоша, написал о Свирщинской, что она «вошла в вечный пантеон славы».
Но Корнхаузер середины и второй половины 1970-х — это был уже «второй» Корнхаузер. Первый — Корнхаузер начала 1970-х — был экспрессионистом, сюрреалистом и «революционистом». «На заводах мы притворяемся грустными революционерами» — название его книги 1973 года раздражало власти, которые не любят революционеров, но эпатировало и снобов, которые не любят заводы и рабочих. В ранних стихах Корнхаузера были и убийство Розы Люксембург, и — о, ужас! — даже эмигрантский Париж Луначарского и Ленина. Некоторые недоброжелатели называли поэтов Новой волны «неосоцреалистами», это относилось и к Корнхаузеру.
До августа 1980-го был декабрь 1970-го: забастовки рабочих в городах Балтийского побережья Польши, демонстрации, танки, слезоточивые газы, убитые, раненые. Таков и «Город» Корнхаузера в его книге 1973-го:
Ты еще можешь пойти к кому-нибудь из знакомых
Лоб у тебя в шрамах...
...Город как зарево разливается все быстрее
Город как кровь течет все быстрее
Город как лист бумаги кружит в воздухе все быстрее
Город как огонь бьет железным кулаком в небо
Взрыв польского рабочего движения в 1980 году — забастовка гданьской верфи, забастовки шахтеров, образование «Солидарности» — все это нашло достойное, адекватное выражение в польском кино: «Человек из железа» Вайды. В польской поэзии польский «август», заставивший многих во всем мире вспомнить о существовании рабочего класса, адекватного «зеркала» не нашел. Но поэзия и не должна быть «зеркалом». Она должна быть пророчеством. Стихи Корнхаузера из книги 1973 года были и воспоминанием о декабре 1970-го, и предвосхищением августа 1980-го.
Ничего удивительного, что другую свою книгу стихов того же 1973 года — книгу «Убийство» — Корнхаузер вынужден был издать уже в самиздате.
Поляки называют самиздатом только советский самиздат. Свой самиздат 1970-х и 1980-х они называют «второй системой обращения». Действительно, эта вторая система обращения книг и журналов в Польше конкурировала с «первой», официальной, и по числу названий, и по тиражам.
Впервые мы увидели эту «другую польскую литературу» во всем ее изобилии и разнообразии в тот октябрьский вечер в Кракове у Корнхаузера. Мы были ошеломлены. В таком количестве книги польской неподцензурной печати 1970-х я видел потом лишь в 1990-х годах: на выставке этих книг, которую привозили в Москву в Польский культурный центр, и в библиотеке варшавского Института литературных исследований, где они составляют особый шкаф. Но и на выствке, и в библиотеке книги стояли в порядке (в 1991-м издан был и библиографический справочник-каталог этих книг — «Польская литература и критика вне цензуры. 1977-1978»). А у Корнхаузера книги и журналы лежали на столе в рабочем беспорядке, в творческом «хаосе», он как раз писал статью и прервался, когда мы вошли, и, по инерции еще привязанный к этим книгам и журналам, давал нам полистать то одно, то другое издание. Именно только полистать мы их в тот вечер и успели.
В тот вечер нашей первой встречи с Корнхаузером мы еще видели в нем такого поэта, каким он был поначалу. Между тем он менялся со временем и уже изменился. В 1979 году вышла его новая книга стихов «Принципиальные трудности», которую мы еще не прочли. Было в новой книге и стихотворение «Приговор», с эпиграфом из Уолта Уитмена: «Прощай, мое воображенье!» (я перевел его позже, еще не опубликовал):
стихи прощайте я уж не могу
вернуться к вам
перо мое слишком остро
я всегда хотел писать о грусти
а писал все время с ненавистью
я не видел ни зеленой травы
ни мальчонки стоящего на мосту
далеко были сады река скрывалась
за холмом перо было нетерпеливо
а стихи бежали сломя голову и кричали
а теперь прощайте мои прекрасные годы
дорога по которой я шел петлиста
и крута я хотел говорить только правду
одни говорили что это акт мужества другие
что этого мало...
О дилемме правды и красоты в поэзии вскоре напишет и выскажется в пользу красоты Адам Загаевский. О той же неразрешимой дилемме польских поэтов напишет вскоре и сам Збигнев Херберт в знаменитом послании Рышарду Крыницкому:
...школьные наши тетрадки с их честной болью
...текст благородно правдивый слишком уж очевидный
слишком легко мы поверили что красота не спасает
...на худые плечи мы взвалили дела гражданские
борьбу с тиранией с ложью запись страданий
...слишком мало гостила радость —
дочь богов в стихах наших Рышард...
(Но Херберт поместит это стихотворение — «ради контрапункта», как в подобных случаях говорят, — в самой гражданской своей книге «Рапорт из осажденного города», «главной» книге польского самиздата и тамиздата начала 1980-х).
А еще чуть погодя талантливый критик следующего поколения (и — явно — следующей эпохи, эпохи после нас) то ли полушутя, то ли вполне серьезно бросит призыв создать «Лигу Защиты Польской Поэзии от Херберта» — то есть от поэзии гражданской, от поэзии долга, от поэзии, в которой слишком мало гостят радость и красота.
Стихотворение Корнхаузера «Приговор» — вроде бы прощание со стихами. Проститься со стихами поэту очень трудно; Иван Андреевич Крылов несколько раз объявлял, что перестает писать, — и писал снова. И Корнхаузер еще вернется к стихам вообще и к стихам «с честной болью» в особенности, хотя с годами его желание писать «о грусти» вместо «ненависти» сделает его элегистом. (но, если приглядеться, раздвоение личности было в нем изначально: достаточно вспомнить эпитет «грустные» в названии его книги ранних стихов «На фабриках мы притворяемся грустными революционерами», 1973). А иногда он будет умолкать как поэт на какое-то время. Умолкать будет и Рышард Крыницкий — или уходить в метафизику, в космизм, в психологизм.
Но пока что им обоим еще предстоят год взрыва «Солидарности» и годы военного положения.
