«До осени 1981 года за событиями в Польше мы могли следить по польским газетам...»

Годы 1980–1986

156.

У Ворошильского есть стихотворение с очень длинным названием: «В некую зиму в некоем городе рабочие предостерегают прохожих, чтобы те не присоединялись к ним» (оно открывает его тамиздатскую, лондонскую книгу 1984 года):

Мы идем Не присоединяйтесь к нам

Не присоединяйтесь к нам

Вы у которых не все еще забрано

Не присоединяйтесь к нам

Пока вам хватит хлеба и надежды

Не присоединяйтесь к нам...

.........................................

Пока вам больно но не так еще больно

Пока вам мерзко но не так еще мерзко

Пока вас топчут но не так еще топчут

Пока вас гноят но еще не так

Пока вам хватит пива и покорства

Не присоединяйтесь к нам

Не присоединяйтесь к нам«Новый мир» 1993, №1; «Польские поэты...» т. II, 2000.[1]

Под стихотворением Ворошильский поставил двойную дату: 1970—1976. 1970 год — это расстрел бастующих рабочих на Балтийском побережье, 1976-й — это новые волнения рабочих, аресты, репрессии, но и рождение Комитета защиты рабочих: польские интеллигенты перестали быть «прохожими» в своей стране, они «присоединились» к рабочим. И через несколько лет родилась «Солидарность» 1980 года.

157.

С 1 июля 1980 года в Польше повысили цены на мясо. В июле начались забастовки. 14 августа забастовала Гданьская судоверфь, требуя восстановить на работе уволенную активистку Свободных профсоюзов Анну Валентинович. Рождалась «Солидарность». Через несколько дней были сформулированы требования рабочих, включавшие узаконение независимых от партии и от работодателей профсоюзов, право на забастовку, свободу слова, свободу печати. Это был «польский август». О дальнейших событиях мы старались слушать уже каждый день, припав к транзистору, сквозь «шумы» и «помехи».

С обычной своей решительностью поляки разделили всю послевоенную историю Польши на «доавгустовскую» и «послеавгустовскую». Но «послеавгустовская» история стала дробиться на короткие отрезки, весьма отличающиеся друг от друга. 1981-й был годом «свободы», зато 1982-й стал годом военного положения, годом интернирования многих интеллигентов, в том числе писателей. В 1982-м написан «Дневник интернирования» Ворошильского — поэтический документ тех лет. Чтобы помочь почувствовать еще раз всегдашнюю разницу между Польшей и Россией, скажу, что в 1982-м, будучи в интернировании, Ворошильский читал корректуры своей книги о Пушкине (которая в 1983-м вышла), а две его книги для детей были в это время переизданы. У нас такое немыслимо себе представить. Немыслимо звучит для нас и само слово «интернирование» вместо «заключение». Янка, жена Виктора Ворошильского, прислала нам тогда открытку с несколькими видами того курортного городка на берегу Балтийского моря, где был интернирован Виктор и другие оппозиционные интеллигенты. Один из видов на открытке был вид того санатория, где Виктор находился. Правда, за ограду выйти было нельзя, шум моря он только слышал, свидания с женой разрешались раз в месяц.

В условиях несвободы Ворошильский провел 10 месяцев. В стихотворении «Лишь бы до весны» он писал:

Земля

серый узник на космической прогулке

протащилась вновь по кругу

и вернулась

в эту грусть в эту осень...

Но и по ту сторону ограды в Польше осенью 1982 года свобода была относительной.

158.

До осени 1981 года за событиями в Польше мы могли следить по польским газетам. Продолжали приходить и журналы. Как раз с января 1980 года нам с Астафьевой, лауреатам, польское Авторское агентство, опекающее зарубежных переводчиков польской литературы, стало высылать бесплатные подписки аж 12 периодических изданий. Осенью 1981-го эта наша привилегия кончилась: почти все издания перестали доходить. Даже официальной «Трибуны люду», на которую мы подписывались сами, стали приходить лишь избранные номера. А журнала «Твурчость» несколько последующих лет доходил до нас лишь второй, февральский номер: этот номер редакция посвящала (и до сих пор посвящает) Ивашкевичу. Наши «кураторы» этот ивашкевичевский номер пропускали. (Может быть, боялись скандала, все-таки Ивашкевич, только что скончавшийся, был персоной государственной, приезжал иногда в Москву в составе польских правительственных делегаций?).

Но вот избранные стихотворения Милоша не пропустили.

Осенью 1980-го Милош получил Нобелевскую премию. Поскольку это совпало с вынужденной либерализацией режима в Польше под давлением «Солидарности», то анафема, длившаяся со времен невозвращения Милоша в 1951-м (с коротким незначительным послаблением запрета в 1956-57-м, в годы относительной свободы), была — в октябре 1980-го — с него снята, его стали печатать в Польше. Вышел томик его избранных стихов. Милые женщины из Авторского агентства собрали нам небольшую бандероль новых поэтических книжек и положили — наивные! — два экземпляра Милоша, думая, что если один экземпляр столь ценной книги наши таможенники и захотят взять себе, то второй оставят нам, и он дойдет. «Таможенники» вынули оба. Остальные книжки дошли (правда, шли 60 дней). С Милошем пришлось потерпеть еще несколько лет.

Полное отлучение нас от польской литературной периодики с осени 1981-го мы переживали очень тяжело. Оказывается, мы уже привыкли жить этой призрачной «как-бы-жизнью», участвуя эмоционально в польской литературной жизни, следя за всеми ее меандрами и нюансами. А теперь нас этого лишили.

159.

Прекратились и какие бы то ни было польские публикации в Москве. Между 1981 и 1985 годом единственным исключением был Ивашкевич: в 1982-м вышла в «Иностранке» у Ланиной наша с Астафьевой публикация его предсмертных восьмистиший, в том же году Гильда Языкова издала его томик стихов в Детгизе, в 1984-м вышла в «Литобозрении» моя статья о поэзии позднего Ивашкевича.

Но даже с Ивашкевичем было непросто. Готовый томик в Детгизе ждал сдачи в набор ровно год, издательство колебалось. Статью мою в «Литобозрении», заказанную мне заведующим зарубежным отделом Владимиром Дмитриевичем Золотавкиным, главный редктор, Лавлинский, долго не хотел печатать, так что Золотавкин, конфликтуя с ним, даже ушел из журнала. В конечном счете Лавлинский статью опубликовал.

160.

Осенью 1981 года я начал писать большую книгу стихов — книгу размышлений о русской истории. Замысел книги родился внезапно, в неком озарении, но зрел, по-видимому, десятилетиями. Думая о польской истории, литературе, культуре, я всегда параллельно размышлял о русской истории, литературе, культуре, многое читал и перечитывал. Хотя мое «польское хобби» давно стало моей профессиональной работой, я всегда оставался в первую очередь русским поэтом. Особый жанр моей книги — «Движение времени» — поэзия на стыке с литературоведением, искусствоведением, культурологией — был подготовлен моей многолетней работой литературоведа-полониста. Мой престиж как полониста среди московских литераторов неожиданно помог мне даже практически: оба внутренних рецензента рукописи Анатолий Преловский и покойный Олег Дмитриев, не сговариваясь, писали обо мне как о «знатоке русской и польской культуры».

Этой своей книгой я занимался — без выходных и отпусков — три с половиной года, работая с огромным вдохновением, каждодневно и большей частью в библиотеке. Весной 1985-го она ушла в набор, а вышла она в издательстве «Советский писатель» в самом конце декабря того же года.