«Четыре перевода из Обертынской — сильный и цельный цикл...»
206.
В январе 1987-го мы увозили из Варшавы груду польских книг: мы ведь не были в Польше семь лет и хотели частично засыпать эту семилетнюю пропасть.
Среди этих книг был и небольшой томик избранных стихотворений Беаты Обертынской, изданный в Варшаве осенью 1983-го. Имя было нам знакомо, у нас уже стояла в Москве на полке двойная книга воспоминаний двух поэтесс — матери и дочери — Марыли Вольской и Беаты Обертынской (Варшава, 1974). Вольскую Наташа уже давно переводила, что же касается Обертынской, то о ней мы долго ничего не знали, кроме имени и этих ее воспоминаний о матери и о своем детстве. Эмигрантка Обертынская умерла в Англии в 1980-м, и уже три года спустя в Варшаве издали ее стихи. Правда, о перипетиях Обертынской после 1939 года в Советском Союзе (поскольку и Вольская, и Обертынская жили во Львове и близ Львова) автор предисловия к варшавской книге стихов вынужден был в 1983-м году писать максимально кратко и сдержанно. А том воспоминаний Обертынской «В доме неволи» — о тюрьмах и лагерях, о колхозе под Бухарой, куда она попала после Воркуты в 1941 году, о том, как она вырвалась в 1942-м в армию Андерса и ушла с нею, — мы прочли в московской Библиотеке иностранной литературы позже, когда открыли спецхран. Книга эта вышла в 1946-м в Риме под псевдонимом Марта Рудзкая, сразу же была переведена на многие языки (под тем же псевдонимом), а в 1968-м вышла под собственным именем Обертынской в Чикаго.
Но главное было ясно из самих стихов. Наташа перевела четыре стихотворения Обертынской: «Тюрьма», «Тайга», «Река Воркута», «Моему сыну». Стихи Обертынской об экстремальных ее переживаниях — немногочисленны и очень сильно отличаются от всего, что она писала прежде и потом. Ее довоенные стихи были главным образом о природе; среди послевоенных стихов есть религиозные (часть этих стихов издало в Польше уже в 1987-м издательство «Знак»).
Четыре перевода из Обертынской — сильный и цельный цикл и в нашей двухтомной антологии польских поэтов 2000, и в антологии польских поэтесс Астафьевой. Первые три перевода — почти неразделимы. И все же особенно звучит — своим «лютым блеском», сочетанием ужаса и восторга, рожденного красотой Полярного Урала, — стихотворение «Река Воркута»:
Помню я тебя, чуждую, мертвую и ледяную...
Шла и шла широко по долине заиленной, средь
того света, текла и текла, равнодушно минуя
всех, кто в бездну враждебную брошен — на муку и смерть...
Ты дымилась туманами бледными перед рассветом
и тащила за волосы их — неизвестно куда...
И они отдавались на гибель безвольно и слепо,
предрассветная мгла, исчезающая без следа...
Не умела ты вовсе, а может, и не было смысла
брать в себя отраженья, свои повторять берега
с лозняком, с блеклой глиной, что серостью скудной нависла
над твоею бесцветной, безрадостной гладью, река!
Лишь когда абрикосовым заревом пламя заката
озаряло Урал, лютый блеск снегового хребта,
околдована той красотою и страхом объята,
ты смертельный тот блеск удвояла, река Воркута!
Для самой Наташи с этим стихотворением Обертынской эмоционально неразрывно связано соседнее стихотворение «Тайга» — о подневольных строителях железной дороги Москва—Воркута. Эту дорогу Наташа хорошо помнит. Она трижды ездила по этой дороге — один раз в 1958-м, два раза в 1959-м. В 1958-м — ко мне в полярно-уральскую тундру, где работала в бассейне реки Щучьей моя геофизическая партия. В 1959-м — ко мне в Салехард. Перед самой Воркутой от станции Сейда ответвляется ветка Сейда—Лабытнанги на восток, через Урал, до Оби.
В 1958-м Наташа ехала до станции Обская этой ветки, там базировалась тогда Полярно-Уральская экспедиция. Оттуда она уже летела ко мне в тундру 120 километров на север вертолетом (а улетала самолетом АН-2, «антоном», на поплавках, который может сесть на любом озерке). В 1959-м Наташа доезжала до конца, до станции Лабытнанги на левом берегу Оби, напротив Салехарда, куда летом из Лабытнанги ходит кораблик, а зимой — автобус по льду. Дальше проектировалась дорога от Оби до Енисея, но в 1953 году, как только умер Сталин, строительство было брошено (а собирались даже строить гигантский мост через Обь, и памятью об этом оставался поселок Мостострой в Салехарде, но в условиях вечной мерзлоты построить подобный мост вряд ли мыслимо).
207.
В январе 1987-го на границе на обратном пути — впервые — не просматривали книги, которые мы везем, так что в Москву благополучно приехала и лондонская книжка Ворошильского «Дневник интернирования», и Библия на русском языке, которую я на сей раз привез из Варшавы.
Но главным трофеем, который я теперь вез из Польши, было двухтомное собрание стихотворений Милоша, изданное в Польше большим тиражом.
Имя Чеслава Милоша было долгие годы полузапретным в Польше и запретным в Москве, но в московской Библиотеке иностранной литературы его книга «Спасение», изданная в 1945-м и включавшая все его стихи военных лет, осталась в открытом фонде. Я читал ее, занимаясь Ружевичем и Хербертом. Читая, убедился, что оба они этой книге Милоша многим были обязаны. Но захватить меня эта книга в тот момент не захватила. Позже я перевел из нее некоторые вещи, но это уже тогда, когда я вошел, вжился в Милоша, и он стал интересен мне уже весь. Привлекли же меня к Милошу — и уже не отпустили — его стихи о Литве и о Вильно, написанные в эмиграции в 1960-х годах и позже, стихи ностальгические, пронзительные, в книжечке, изданной в Париже и чудом попавшей в Москву, — мне ее одолжила Юлия Живова. Это было в 70-х годах. Тогда же, в середине 70-х, мы купили в московском магазине «Дружба» прекрасную антологию польской поэзии от средневековья до середины ХХ века (она кончалась поэтами, дебютировавшими перед Второй мировой войной, и поэтами, печатавшимися в годы войны подпольно и в войну погибшими). В этой книге было 22 стихотворения Милоша. Антологию составляли поэт Станислав Гроховяк и Януш Мацеевский, литераторовед и критик.
А в 1986-м в Варшаве Мацеевские, Ирена и Януш, одолжили нам почитать всего Милоша, прозу, эссеистику, поэзию, все, что было издано к тому времени в Париже, где они как раз перед тем побывали. И все эти парижские тома Милоша я успел тогда прочесть, благо в Варшаве на сей раз мы были долго. Теперь можно уже было думать о том, чтобы заняться Милошем. Переводчику лучше знать все, написанное поэтом, во всех жанрах.
208.
Обычно мы приезжали в Польшу каждый раз на короткий срок и потому ограничивали себя довольно жестко встречами только с поэтами. Но осенью 1986-го, имея впереди перспективу довольно длительного пребывания в Польше, я позвонил Ирене Мацеевской. Пани Ирена была автором самой основательной монографии, какая есть по-польски о каком-либо польском поэте ХХ века. Это монография о Леопольде Стаффе. Жизнь Стаффа делится пополам: сорок лет львовских и почти сорок варшавских. Соответственно Мацеевская написала два тома. Первый, «львовский» я проштудировал внимательно, когда занимался Стаффом. Этот первый том двухтомной монографии ярче и вдохновеннее второго. Но цитировал я и ссылался — позже, в статье о Кохановском — на второй том, который мне удалось купить. Я подарил пани Ирене ксерокопию этой моей статьи, а она мне — первый, «львовский» том своей монографии, которого у меня не было (читал я его прежде — и делал многочисленные выписки — в московской библиотеке).
Мы побывали у Мацеевских. Пани Ирена занималась ХХ веком. После Стаффа она подбиралась к творчеству Казимеры Иллакович, но монографию о ней написать, к сожалению, не успела, лишь две статьи.
А Януш Мацеевский, занимался и XVIII, и XIX веком, но писал и о текущей современной поэзии, вел рубрику в литературном еженедельнике: анализ одного стихотворения — популярный разбор для широкого читателя. Позже, в начале 90-х, когда перестали выходить польские литературные газеты, именно он попытался переломить ситуацию и все-таки издавать литературную газету в Варшаве. Какое-то время она продержалась. Словом, он и историк, и человек, не чуждый злобы дня, и литературовед, и любитель поэзии.
Мацеевские жили неподалеку. Ирена Мацеевская звонила нам, предупреждая, какие ожидаются встречи с поэтами и прозаиками в варшавских костелах и монастырях, иногда и составляла компанию. В костеле в ее присутствии было проще, все же мы оба с Наташей — люди сугубо нецерковные. Не знаю, сколь религиозна была пани Ирена. Чрезмерного рвения новокатоликов 1980-х годов (из варшавских интеллигентов, недавних атеистов) в ней совсем не было. Но чувствовались давние и крепкие нравственные устои. Лишь после ее кончины я узнал, что она была из крестьянской семьи, и понял, откуда эти устои. И подумал еще раз, скольким людям из крестьянских семей послевоенная Польша, какова бы она ни была, дала возможность подняться к вершинам культуры (но не потерять при этом своей крестьянской основательности).
Януш Мацеевский привез меня в библиотеку своегоо института, Института литературных исследований, рекомендовал меня библиотекаршам, и я там иногда читал «первоисточники» по истории польской поэзии, например, журнал «Скамандр» 1920-х годов. Каталоги библиотеки были ее кулуарами, здесь был столик и несколько стульев, здесь пан Януш познакомил меня со своим коллегой и приятелем — замечательным поэтом, прозаиком, литературоведом Ярославом Мареком Рымкевичем. Но мои и наши встречи с Рымкевичем и мои переводы из него относятся к более поздним годам.
Мацеевские вводили нас в творчество Милоша, одалживая нам одну за другой все его книги. Они же, в следующий наш приезд, зимой 1990/91-го, одолжили нам посмертную парижскую книгу стихов Александра Вата «Темный свет».
Но я занялся Милошем не сразу, и Астафьева занялась Ватом позже.
